Камиль Зиганшин - Возвращение росомахи [Повести]

— Лукса, расскажи еще что-нибудь.

— Это можно, — оживился промысловик и, прихлебывая чай, допоздна рассказывал не только о случаях из охотничьей жизни, но и о повадках зверей, особенностях их промысла. Под конец я не утерпел и задал давно беспокоивший меня вопрос:

— Лукса, а ты не боишься, что тигр или волки могут напасть?

— Чего бояться? Зверь не глупый. Он человека уважает.

— Но случается же, что хищные звери нападают на человека.

— Сказки это. Если зверя не трогать, он не нападет. Что, колонок или норка опасные звери? Но и они, если бежать некуда, могут наброситься на тебя. Однако один хуза [9] Хуза — бандит. в тайге все же есть — шатун. Очень ненадежный зверь, елка-моталка. Он может напасть.

В лесу после ночного снегопада следов нет. Только снежные «бомбы», сорвавшиеся с ветвей, успели кое-где продырявить пухлое одеяло.

Разошлись рано, хотя можно было и не ходить — капканы лучше ставить на второй-третий день после снегопада. За это время зверьки наследят, и сразу видно, где их излюбленные проходы, а где случайный след.

В ловушках привычная добыча — мыши. У одного шалашика с приманкой норка пробежала прямо возле входа, но в него даже не заглянула — сытая. В тайге нынче все благоденствуют. Бедствуют одни охотники.

Лукса весь день гонял косуль. Дважды удавалось приблизиться на выстрел, но оба раза пуля рикошетила о промерзший подлесок.

— На косулю хорошо с собакой ходить, — оправдывался промысловик, — она под собакой круг делает и на то же место выбегает. Тут ее и бей.

— Что ж ты Пирата с собой не берешь?

— В этом деле он не помощник. Как встретит новый след, отвлекается и уходит по нему до следующего.

Ну вот, уже и седьмое ноября! Двадцать третий день, как я на промысле. Расставлены почти все капканы, но добычи пока нет. Сегодня по всей стране торжества, демонстрации, а у нас с Луксой обычный трудовой день. Нарубив приманки, я отправился бить очередной путик по пойме Хора, но вскоре вернулся чтобы надеть окамусованные [10] Окамусованные — оклеенные камусом. Камус — шкура с голени лося или изюбря. Можно использовать и лошадиный камус. Он тяжелее, зато лучше скользит по снегу. лыжи: снега навалило так много, что пешком ходить стало невозможно.

Если бы таежники знали имя человека, первым догадавшегося оклеить лыжи камусом, они поставили бы ему памятник. Короткие, жесткие волосы с голени оленей надежно держат охотника на самых крутых склонах. При хорошем камусе скорее снег сойдет с сопки, чем лыжи поедут назад. Правда, ходить на таких лыжах без привычки неудобно, надо приноровиться. Я тоже поначалу шел тяжело, неуклюже.

Порой в книгах читаешь описание того, как охотник, лихо скатившись с сопки, помчался к зимовью. Хочется верить, что это где-то и возможно, но только не в дебрях Сихотэ-Алиня. Попробуй полихачить, когда выстроились один за другим кедры, ели, пихты, ясени, а небольшие промежутки между ними затянуты густым подлеском, переплетенным лианами.

За ключом, на вытянувшемся к востоку плоскогорье, появились миниатюрные следочки кабарги — самого крошечного и самого древнего оленя нашей страны. Изящные отпечатки маленьких копытец четко вырисовывались на снегу. Кабарга испетляла всю пойму в поисках любимого лакомства — длинного косматого лишайника, сизыми прядями свисающего с ветвей пихт и елей.

Лукса рассказывал, что охотники даже специально валят такие деревья и устанавливают самострелы с волосяными растяжками на высоте локтя. Слух у кабарги настолько острый, что, услышав шум упавшего дерева, она бежит к нему кормиться. Неравнодушны к этому лишайнику и другие звери, в том числе соболя, белки. Но последние не едят его, а используют для утепления гнезд.

Среди оленей кабарга примечательна отсутствием рогов. Этот существенный недостаток возмещается острыми саблевидными клыками, растущими из верхней челюсти. И хотя по величине они не могут соперничать с клыками секачей, при необходимости кабарожка может постоять за себя, ведь длина ее клыков достигает восьми сантиметров.

Охотиться на кабаргу без хорошей собаки — дело бесполезное. Благодаря чрезвычайно тонкому слуху она не подпустит охотника на верный выстрел. Поэтому я зашагал дальше, сооружая в приглянувшихся местах амбарчики на соболей и норок. Чтобы привлечь их внимание, вокруг щедро разбрасывал накроху: перья и внутренности рябчиков.

На становище вернулся, когда над ним уже витали соблазнительные запахи жареного мяса. Лукса колдовал над праздничным угощением — запекал на углях завернутые в фольгу жирные куски кабанятины, сдобренные чесноком.

После сытного ужина мы с особым удовольствием слушали по транзистору концерт. Но перед сном приподнятое настроение было испорчено — хлынул дождь.

— Когда таймень хочет проглотить ленка, он сдирает с него чешую, — в мрачной задумчивости произнес удэгеец и, тут же спохватившись, добавил: — Ничего. Терпеть надо. Жаловаться нельзя, елка-моталка. Поправится еще погода.

После дождя подморозило и снег покрылся ледяной коркой. Невольно вспомнил рябчиков. Смогут ли бедолаги пробить наст и выбраться из плена — ведь они ночуют под снегом.

Идти на охоту было бессмысленно, и я занялся накопившимися хозяйственными делами. Колол дрова, ремонтировал одежду. К полудню небо затянуло, начался обильный снегопад. Мохнатые снежинки кружились в воздухе, как бабочки: то взлетали, то опускались, гоняясь друг за дружкой. Часом позже с горных вершин донесся нарастающий гул. Деревья беспокойно зашевелились, зашушукались, и вскоре налетел, понесся в глубь тайги мощный ураган. По высоким кронам елей и кедров побежали, сметая снежные шапки, зеленые волны. Воздух на глазах мутнел, становился плотным, тяжелым. Шквал за шквалом ветер набирал силу и, наконец, достиг резиновой упругости. Тайга напряженно стонала, металась, утратив свое обычное величие и покой. Деревья шатались, скрипя суставами, как больные. По уже замерзшему заливу потянулись длинные космы поземки. Недалеко от палатки с хлестким, как удар бича, треском повалилась ель. Два громадных ясеня угрожающе склонились над нашим жилищем.

Залив водой нещадно дымящую печь и захватив спальный мешок, я с опаской выбрался наружу. Ураган, видимо, достиг наивысшего напряжения. Вокруг творилось что-то невообразимое. Все потонуло в снежных вихрях, перемешанных с обломками веток, коры и невесть откуда взявшимися листьями. Было темно почти как ночью. Постоянно — то в одном, то в другом месте — рушились деревья. На фоне несусветного рева казалось, что они падают бесшумно.

Забравшись в выемку под обрывистым берегом, я закупорился в мешке, как рябец в тесной снежной норе. В голову лезли беспокойные мысли: «Как Лукса? Что с ним? Тоже, наверное, отсиживается, пережидая непогоду. А каково сейчас зверью!?»