Лев Канторович - Рассказы (1939-1941 годы)

Иванов рассердился. Он сказал:

— Еще два дня — и я сделаю вторую опе­рацию, и вы снова увидите. Вы будете видеть, как раньше, и вам будет стыдно. Слышите? Вам будет стыдно потому, что вы не верили мне?

Андрей улыбался, и у него было такое ли­цо, что Катя не могла смотреть на него.

Андрей лежал в темноте. Было больно гла­зам и темно. Всегда темно. Он лежал в тем­ ноте и думал. Он вспомнил день за днем всю жизнь и каждое слово, которое когда-нибудь говорила ему Катя и какое у нее лицо. Он хорошо помнил какое у нее лицо, каждую чер­точку он помнил. Он думал о Кате, и он знал, что ока придет. Как это будет? Как она най­дет его? Об этом он не думал. Он знал: Катя придет к нему. Он говорил доктору — пусть она решит, что меня убили, а думал о том, что она придет к нему. И она пришла. Когда она в первый раз меняла ему повязку, он узнал ее руки. Он хотел крикнуть, позвать ее, но какой-то комок сдавил его горло, и он испу­гался, что не выдержит и заплачет. Он сти­снул зубы. Он ждал, что она скажет хоть сло­во, но Катя молчала. Катя молчала! Тогда он решил, что так нужно.

Катя провела с ним два дня и молчала. Значит так нужно. Значит она хочет, чтобы он не знал. И он скрыл. От всех скрыл, что узнал Катю. Он ни разу не выдал себя. Эго было трудно, но он научился многим нелег­ким вещам и он ни разу не выдал себя.

К концу второго дня Катя вошла в палату и увидела, что Андрей плачет. Он лежал, по­вернув голову к двери, и слезы текли у него по лицу.

Катя села на стул возле кровати и долго смотрела на него. Он перестал плакать, тяже­ ло вздохнул и повернулся к стене. Катя ре­шила, что он уснул. Ей было ужасно плохо.

Она тихонько позвала:

— Андрей...

Он не пошевелился, и она вышла из палаты.

Ей было ужасно плохо. Она думала, что со временем она привыкнет к его слепоте, но без глаз он был почти как чужой. Она любила его, конечно, она любила его, но она не могла привыкнуть к его слепоте. Ей было жаль его, но она ничего не могла сделать...

Поздно вечером Катя вошла в палату Ан­дрея, когда Иванов был там. Андрей сидел на кровати и говорил:

— Что же еще, доктор? Я очень хочу ви­деть, но я, ведь, понимаю... Я сам поступил бы также? И потом, не так уж это важно... Что?..

Иванов сказал:

— Меняйте перевязку, сестра.

Андрей вздрогнул:

— Что? — сказал он. — Мало ли было у меня девчонок? Все они одинаковы. Что? Я не знаю, доктор, которая была лучше. Я часто думаю и вспоминаю их и сравниваю. Это же ребячество, доктор, придавать какое-то значе­ние. Не все ли равно? Когда у меня были глаза, я не терял времени даром. Может быть, это вам не нравится, доктор?

Иванов хмурился и смотрел в упор на Катю.

У Кати дрожали руки, и она нечаянно дер­нула бинт.

— Осторожней! — сказал Иванов.

— Ничего, я потерплю, — сказал Андрей.

Кате было так трудно, что она не знала,

как у нее хватило сил выдержать, и она по­няла, как сильно он любит ее, и ей показалось, что только это и важно и даже его сле­пота ничего не значит.

Прошло два дня и Иванов сделал Андрею вторую операцию. Операция длилась час де­сять минут.

Катя ждала у дверей операционной.

Иванов вышел из операционной бледный и усталый, как после тяжелой физической рабо­ты. Он ничего не сказал Кате и молча про­шел мимо, будто не заметил ее. Она пошла за ним в его кабинет и помогла ему снять халат, и тогда он посмотрел на нее и спросил:

— Ну, как же вы решили?

Она сказала:

— Доктор, он поправится?

Иванов нахмурился и сказал, не глядя на Катю:

— Я думаю, он будет видеть.

После операции Андрей две недели лежал с повязками на глазах, и через две недели Ива­нов сам снял ему повязки, и первое, что уви­дел Андрей, была Катя.

В домике, где расположился штаб полка, со­брались коммунисты.

День кончался.

В небе гудели моторы. Наши самолеты воз­вращались с запада.

Морозные узоры на окнах домика Штаба ро­зовели в лучах заходящего солнца.

Коммунисты рассаживались в тесной комнате, сидели ка койках, на табуретках, на самодель­ных скамьях. Здесь работал штаб, и здесь же жили командир полка и комиссар и начальник штаба.

Печка из оцинкованного железа была жарко натоплена. На бревенчатых стенах висели по­лушубки, ватные фуфайки и металлические каски. В углу стояли лыжи.

Партийное собрание началось.

Коммунисты пришли с оружием. С мороза оружие покрылось инеем, и во время собрания коммунисты вытирали оружие.

За перегородкой непрерывно раздавались го­лоса, звонил телефон. Штаб работал.

Партийное собрание разбирало заявление о приеме в партию.

Встал замполитрука Коренчук.

Его заявление о переводе из кандидатов в члены партии разбиралось первым. Он рас­сказал о своей жизни. У него вообще не­ громкий голос, а на партийном собрании он волновался и говорил совсем тихо. Он гово­ рил недолго. Собственно рассказывать ему почти нечего. В несколько фраз уклады­ваются все несложные события его жизни. Ро­дился он в 1917 году в семье крестьянина-бед­няка, потом учился в фабзауче, выучился на электрика и работал на заводе неподалеку от Москвы, потом был призван в Красную армию, служил в пограничных войсках и был назначен замполитрука. В 4-м полку замполитрука Ко­ренчук с начала формирования полка. Вот и все.

Коренчук кончил и сел на место.

Тогда начали выступать коммунисты, и то, чего не сказал Коренчук, сказали его това­рищи по полку. Командиры и бойцы - комму­нисты говорили о Коренчуке много, и каждому хотелось сказать еще больше и еще лучше, и говорили они о Коренчуке с удивительной теп­лотой, почти с нежностью. Так говорит о брате брат, о близком друге — близкий друг.

Коренчук был в разведке с лейтенантом Ракоса. Военная специальность Коренчука — сапер и как сапер Коренчук был в разведке. Шли на лыжах. Коренчук уже три года про­служил в Карелии и хорошо ходил на лыжах. Возле моста разведчики вышли на дорогу. Шоферы остановились, потому что на снегу были видны какие-то углубления, и шоферы боялись ехать дальше. Дорога могла быть ми­нирована.

Коренчук пошел вперед.

— Осторожнее, — закричали шоферы,— осто­рожнее: там мина.

Коренчук ничего не ответил. Коренчук только улыбнулся,

— Он же сапер, — объяснили шоферам по­граничники, спутники Коренчука,

Коренчук осмотрел дорогу. Углубления были расположены в два ряда — по три в ряд, всего шесть углублений. Первый ряд оказался сде­лан для маскировки, но вторые три углубления были следами настоящих мин. Коренчук осто­рожно раскопал снег и извлек мины. Дорога была свободна.

Броневики хотели двигаться дальше, когда финны открыли огонь.

По просеке в лесу били пулеметы, и впереди на дороге, и с боков дороги из леса стреляли пулеметы.