Иван Торопов - Избранное

— Вообще-то, да, — говорю я, а сердце бьется, сердце прямо вразнос идет. — Вообще-то, да, только, может, не подпустят они нас.

— А пошли к ним в барак! — решается Ленька.

— А пилы как же?.

— Эта последняя.

— Тогда пойдем.

В бараке, где живут колхозники, я не раз бывал: с пацанами резались в карты. Но ничего такого в те разы со мной не бывало. Шел я туда, никого не стесняясь, спокойно шел. А теперь… Теперь мне как-то не по себе… И страшно заходить, и стыдно.

В бараке картина знакомая. Посредине длинный стол на козлах, по сторонам — узкие железные койки, изголовьями к стене. Налево у входа — большая кадка с водой; направо — жаркая печь, от пола до потолка увешанная сохнущей одеждой — фуфайками, штанами, юбками, портянками, валенками. Из-под барахла и самой печки не видать. Вся эта выставка устойчиво и терпко пахнет потом. Как с улицы в барак зайдешь — за малым с ног не валит…

По концам стола отчаянно светят лампы-семилинейки, без стекол. Народ поужинал, и каждый занимается своим делом: кто одежду латает, кто тасует самодельные карты, а кто уже храпит, умаявшись за длинный рабочий день.

— А-а, женихи пожаловали! — басом угадывает нас Большая Домна, чья койка ближе к двери. — Эй вы, тещи дорогие, напеките-ка блинов! — смеется Домна.

— Тоже мне, блинов! — тотчас отзывается Ленька, будто только и думал о том, как получше ответить Домне. — Какие ж вечером блины? Самогон гони на стол! — почти кричит Ленька, и веснушки на его лице словно светятся.

— Ловок, конопатый! — не то одобряет, не то осуждает Домна.

Она поднялась с койки и стала рядом, на целую голову выше нас. Домна работает навальщицей. В лесу она и вагу не часто берет — бревна подымает на сани прямо руками.

— Ловок, плут, синичья душа, — говорит Домна, глядя на тщедушного Леньку со своей гренадерской высоты. — Была бы помоложе, кавалером бы сделала. Любил бы ты меня?

— Почему нет, — не сдается Ленька, — если бы лесенку загодя сколотила, любил бы. Без лесенки-то как тебя любить?

Барак разноголосо и устало хохочет.

Заулыбалась и сама Домна, носатая, большелицая.

А я гляжу на ее могучую фигуру, и мне вдруг приходит в голову: а ведь из всех мужиков в этом бараке она больше всех походит на мужика… Потому что все мужички навроде нас да деда Фансофия.

А Домна уже меня теребит:

— А ты чего молчишь, жених?

— В таких случаях третий — лишний, — отшучиваюсь я и чувствую, как жарко вспыхивают уши.

— Верно, Пёдор! — кричит сквозь смех Фансофий. — Ты уж уступи Домнушку пилоставу, ладная парочка будет: в одной семь пудов, в другом три с полтиной…

Меня цепляет за руку Зоя Ласей, девушка лет двадцати двух, круглолицая, востроглазая.

— Федю я никому не отдам! Сама буду готовить из него жениха.

У меня начинают гореть не только уши, но и щеки, однако не хочется оставаться в долгу. И я говорю Зое:

— Хм, готовить… А я, может, уже… готов!

— Да?! — Зоя, стремительно повернувшись, оказывается против меня, нос к носу, серые глаза ее блестят. — А ну, докажи!

— Докажи! — кричат вокруг.

— Как это? — бормочу я.

— А поцелуй меня! — говорит Зоя. Курносое, вызывающее лицо ее и вся она, такая круглая, сильная, совсем рядом со мной.

А я не знаю, что делать. Ленька мигает мне, мол, давай, не зевай! Ну, а как давать-то? Что нужно-то? Как приблизиться к девичьим губам?

— Слабо́! — кричат со всех сторон. Но моя стыдливость сильнее этих криков.

Не знаю, как бы я выкарабкался, если бы в барак не вошел долговязый Македон.

— Эй, писарь! — сказал он, уставившись на меня пронзительно. — Дуй к себе! За тобой, как за барином, прислали тройку удалую…

— Какую тройку? — спрашиваю я, ничего не понимая.

— Беги, беги! — говорит Македон, осклабившись.

— А вот и не доказал, Федя! — говорит Зоя.

— При народе-то какой толк, — защищаюсь я.

— Верно, Пёдор! — опять хихикает дед Фансофий. — При народе-то только себя раздразнишь…

На улицу мы выходим вместе с Ленькой. Он спрашивает сочувствующе:

— Что случилось, Федя?

— Сейчас узнаем. — Я бодрюсь, а мне так тревожно-тревожно…

У нашего барака стоит лошадь, запряженная в черную кошевку. У меня внутри похолодело: кошевка-то начальничья, начальника лесопункта.

Забежал я к мастеру, там незнакомая тетка сидит, укутанная в большую шаль.

— Федя, ты хорошо ли составил сводку-то? — спрашивает меня Анна Трисчетная, а у самой лицо испуганное.

— Да нормально вроде… А что?

— Начальник вон свою лошадь погнал за тобой… Сейчас, говорит, доставьте мне статистика из Лукабанядора… Ты, милый, возьми табель свой и поезжай. Ничего не поделаешь, может, напутал где…

— Ладно… — уныло говорю я и иду собираться.

Мне и грустно и стыдно. И ужасно ехать не хочется.

— Федь, ты не бойся, — говорит Ленька, провожая меня до саней. — В жизни чего не бывает… Ну и напутал если, не съест он тебя…

Не съест, думаю я, это верно, не съест. Но начальника нашего я знаю, все его знают. Он свою лошадь так просто не пришлет. Он меня зовет не спасибо сказать…

Рослый упитанный конь ходко мчит нас по укатанной дороге. Лес стоит угрюмо, темный, заснеженный. Тихо; только полозья скрипят, да изредка всхрапывает конь…

На сердце у меня тоже угрюмая темень. Начальника я просто боюсь. Человек он крутой. Очень крутой. И фамилия ему — Глотов. Он раз приезжал при мне на участок и за что-то до слез выругал мастера, Анну Трисчетную. Так то мастер. А мне, наверное, придется обратно домой, в деревню, подаваться…

А ведь как-то вроде уже и привык. И к работе и к людям. И скучать не так уж стал…

И зачем я только отправил такую сводку! Опоздать боялся, а вот как вышло… нехорошо.

— Злой был Глотов, как отправлял тебя? — спрашиваю у своей возницы.

— Кричать-то он может… Этому его учить не надо, — ответила она и опять замолчала.

Был двенадцатый час ночи, когда мы приехали в лесопункт. С табелем в руках, пытаясь унять внутреннюю дрожь, шагнул я в кабинет начальника.

Глотов сидел за столом — сухой, чернявый, глазастый.

— А-а, прибыл, деятель! — брезгливо и тихо сказал он, вперив в меня глазищи. — Сиди тут, жди его… — И вдруг гаркнул: — Какого черта суешься на должность, коль ни бельмеса не смыслишь!

От неожиданности я дернулся всем телом и сразу почувствовал, как ослабли коленки. Почему-то подумалось: «Как это люди вырастают до таких больших начальников?»

— Что случилось-то, Ермолай Арсентьевич? — вежливо спросил я, собравшись с духом.

Вместо ответа Глотов с наслаждением ввернул похабное слово, и тут его окончательно прорвало.

— Все напутал, болван! Шесть кубов не сходится в сводке. Может, ты прибавил их? Черт с тобой, если б это дрова были! А если «авиа»? Ведь если я доложу, а леса этого не будет, башку мою снесут к чертовой матери! Понимаешь ты это или нет!..