Иван Торопов - Избранное

И снова сочно выругался в мой адрес.

— Ничего я не прибавлял, — угрюмо сказал я. Страх мой начал проходить, уступая место злобе. — Чего такого я сделал, чтоб так орать на меня. Ничего я не прибавил, не убавил, и нечего лаяться.

— Да ведь еще и пищит!

— Вам тоже нечего орать…

— Молча-ать! — окончательно рассвирепел Глотов и резким движением едва не опрокинул стол.

А я уже не боялся его. Про себя решил: все равно мне больше здесь не работать, выгонит Глотов. Так я ему хоть топтать себя не дам, подумаешь — разорался…

В эту минуту вошел в комнату высокий человек в черной шубе до пят. Лицо у него было худое, как у Глотова, но длинное, лошадиное, и подбородок квадратный. Вошедший посмотрел сначала на меня, потом на Глотова и начал раздеваться, будто он у себя дома. Спросил тугим голосом:

— Что за спектакль тут у вас? На улице слышно…

— Да вот, видите, стоит деятель, — брезгливо, но уже негромко сказал Глотов. — Всю сводку декадную напортачил.

— И нельзя поправить? — спросил человек.

— Кто знает… отдал своему статистику… — сказал Глотов и крикнул: — Роза!

В кабинет тотчас вошла толстенькая молодая женщина, статистик лесопункта.

— Ну что, проверила? — спросил начальник.

— Да, нашла ошибку. Вот в этой графе он ошибся, и вот здесь четыре кубика…

— И это все? — спросил незнакомец, показывая длиннопалой сухой рукой на мою несчастную сводку.

— Да-а… — несмело подтвердила статистик.

Мне вдруг стало до боли обидно, запершило в горле, в глаза ударили непрошеные слезы. Я круто повернулся и рванул к двери, но незнакомец успел схватить меня за фуфайку.

— Но, но, статистик, подожди. — Он держал меня, а сам, видно, смотрел на начальника, потому что сказал строго: — А ну-ка, оставьте нас вдвоем.

Глотов и статистик вышли. Человек снял теперь и шапку, отчего лицо его стало еще длиннее, и усадил меня рядом с собой на деревянный диван.

— Ну, давай знакомиться! — сказал он серьезно. — Директор леспромхоза я, Иван Петрович Лобанов.

— Да-а?! — вырвалось у меня. Я был потрясен… Надо же — сам директор! Это же такая величина… Потом все же ответил, волнуясь: — А я — Федор Мелехин… Я, товарищ директор, десять дней как статистик в Лукабанядоре… Я опоздать боялся… Я просто не успел всю сводку пересчитать…

— Вот как. Понятно. Вперед умнее будешь. Ты, дорогой, к таким сводкам заранее готовься — где можно, днем подсчитай, тогда вечером приплюсуешь результат последнего дня — и все. Ошибаться нам сейчас никак нельзя, время, брат, для ошибок тяжелое…

Директор говорит со мной, а сам будто о чем другом думает.

— Мелехин, говоришь? Гм… А отец твой не бывал ли вальщиком?

— Был.

— Перед войной в Сыктывкар не ездил? На слет ударников?

— Ездил… Он тогда еще коньки привез нам…

— А потом его вроде избрали председателем сельсовета?

— Верно! — сказал я. — Так и было.

— А где он теперь?

— Убили на войне, давно уже.

— Вот как… Знал я его. Видный был мужик, здоровый. И с головой. А мать?

— Мама нынче весной умерла.

— Вот беда… на фронте война, в тылу война… да, брат… А ты что ж, один теперь остался?

— Нет… Четверо нас. Я старший.

— Четверо… А где ж остальные?

— Сестренку, самую младшую, в детдом отдал. А двое братишек в селе остались, у тетки пристроил.

— Да, брат… Ну, а карточки хлебные они получают?

— Не… какие карточки… откуда ж… Иногда колхоз кой-что дает, для поддержки. Только редко…

— Понятно. — Лобанов тяжело встал, взял со стола Глотова чистый лист бумаги, подал мне. — На-ка, пиши заявление директору леспромхоза, мне, значит. Пиши: так как отец погиб на фронте, а мать умерла, а работаю я один и являюсь самым старшим в семье и прихожусь младшим братьям и сестренке как бы заместо отца, — прошу выдать моим иждивенцам хлебные карточки.

— И, думаете, дадут? — взволнованно спросил я.

— Конечно, — сказал директор. — Как не дать, дадут. Ты пиши.

…Назавтра, хоть до начала следующего месяца было еще далеко, хлебные карточки я уже отправил братьям.

До чего же счастливая получилась ошибка в сводке, хоть каждую декаду так ошибайся…

С этого дня жизнь моя пошла веселей. Зная, что братьям у тетки посытнее стало, и мне жить полегче.

Освоился я — и свое успевал считать, и мастеру помогал. Трисчетная почти неграмотная была, а у меня как-никак семь классов, да еще с похвальной грамотой. Относилась мастер ко мне очень уж по-доброму, можно даже сказать — почитала меня. Ну, я на работу всегда был безотказный, да и мастера своего уважал. А была она старая дева, лет тридцати семи, совсем одинокая. Любила поворчать, но безобидно; жила своей работой, никаких других дел в ее жизни и не было. Конечно, ей тоже нелегко. План на участок давали большой, а рабочая сила… какая там сила! Иногда мастеру приходилось чуть не силком выгонять некоторых на работу. Она и просила, и умоляла, и кричала, и замахивалась в сердцах, а потом, вернувшись в свою контору, плакала…

К концу месяца, как ни экономили мы с Ленькой, хлебные карточки наши кончились, на целых четыре дня раньше срока. Как ни крути, а пятьсот граммов хлеба маловато при такой скудной кормежке. Котлопункт не очень-то нас баловал: утром и вечером мутное варево, где гущу выловить так же трудно, как ложкой поймать в Сысоле леща. На второе давали кашу, только донышко у тарелки прикрыто…

Когда на наших карточках были вырезаны последние талончики, мы с Ленькой перешли на картошку. Но без хлеба картошки много не съешь, тошнит…

Начали мы придумывать, как обхитрить желудки, как перебиться эти четыре дня. Решили больше спать. Спят же медведи всю зиму — и ничего…

Но с самого начала, как только я попытался уснуть на голодный желудок, ничего не получилось. Лежу, думаю о мягких пышках, которые когда-то пекла мама. Бывало, положит их горкой по обоим концам стола, а мы — отец и три брата — наворачиваем эти пышки с горячим жирным супом. Вот жизнь была…

— Леньк, — говорю я другу. Он молча лежит на соседней койке, с головой спрятался под тонкое одеяло, лежит и молчит. — Леньк, ты чего больше из еды любишь?

Ленька молчит, делает вид, что спит.

— А я суп люблю, жирный, — признаюсь я, потому что не могу не говорить об этом. — Знаешь, когда желтые кругляшки плавают по всей тарелке. Куснешь хлеба, теплого такого, мягкого, хлебнешь этого супу…

— Да заткнись ты, ирод! — вопит Ленька.

Тетя Ксеня жалеет нас. В обед она даже хотела подсунуть нам кусочек хлеба, но мы отказались. Тетя Ксеня хуже нашего ест, у нее и картошки-то нет.

Меня тетя Ксеня жалеет особенно. Это потому, что мама померла. Однажды она мне сказала: будь, говорит, мне сыном, вместе станем жить. А как война кончится, поедем на Дон, там земли богатые, хорошо нам будет. А я говорю: мне никак нельзя уехать, у меня младшие есть. И вообще, говорю, я со своей родины никуда…