Иван Торопов - Избранное

Марина тоже сняла пиджак. Угольные глаза ее постреливали в мою сторону и смеялись…

Ну-ну, не спеши, мадама! Не спеши зубы скалить!

Мы пошли к соснам. Деревья в обхват, пилить — растяжка лучковки упрется.

Шура Рубакин тоже загорелся нашим спором, ввалившиеся глаза его ожили. Вот он махнул рукой, крикнул:

— Давай!

Я привычно, выкалывая крупную щепу, сделал подруб — глубокий и гладкий. Марина, вижу, искоса взглядывает на меня, и что-то лицо ее сразу озаботилось… Ее подруб не таким четким получился, но я больше в ее сторону не смотрел.

Узкое, хорошо наточенное полотно лучковки, тоненько напевая, вгрызается в промерзшую заболонь [8] Заболонь — верхний, более плотный слой дерева. , под ноги сыплется белая, с желтизной, крупа опилок. Не спеши, сдерживаю себя, тягай пилу во всю длину, следи, чтобы она в оба конца резала, а не шаркала вхолостую…

Когда я с Македоном сражался, я такие сосны насобачился без передышки спиливать. Надо обскакать эту бабу-ягу, и как следует обскакать. Знаю я эти шуточки: уступи палец — всю руку отцапают. Проиграю я — сегодня же по всему лесопункту звон пойдет. Впрочем, если выиграю, все равно звон пойдет.

Думаю я все это, а сам пилю, пилю, пилю. И руки у меня не дрожат нисколько, и лишнего азарта нет. Дело-то привычное, не первая сосна мою пилу пробует… Научил-таки меня Македон, на свою шею научил. И хоть потерял я Наташу, спасибо этой сволочи — Македону. Чего-чего, а работать теперь я умею, не Марине со мной тягаться, будь она хоть наилучшая, среди баб во всех лесах… Хоть и постарше она меня и, наверное, посильнее. Сноровки у меня побольше будет…

А сам все пилю, пилю.

Не выдержал, краем глаза подглядел, как там моя противница.

А она, видать, почуяла, что дело керосином пахнет, на половине среза остановилась, выпрямилась, смотрит, как у меня дела. Сама взмокла, пар валит от нее, как от мокрой фуфайки, когда ее у костра повесишь.

Тут растяжка моего лучка уперлась в дерево. Как я и думал. Теперь спину разогнуть, вздохнуть поглубже, а заодно сделать подруб для растяжки. Уж мало осталось пилить — пальца два-три.

Я снова нагнулся, снова начал тягать пилу. Руки устали, заметно. Но это ничего, это нормально. Вот срез начал расширяться, значит, дерево уже тронулось, падает. Быстро вытащил пилу, крикнул по-боевому:

— Бер-регись!

А баба-яга все еще швыркает, согнувшись, и вся дымится на морозе. Давай-давай, хвастуша…

Моя сосна грохнулась почти в костер вершиной. Что-то радостно крикнул Шура Рубакин. Но мне не до него.

Быстро отпилил козырек на комле, двухметровым мерником отметил шесть метров и начал отпиливать первое бревно. Стоя пилить куда как легче… Снова в руках силу чую, пила как по маслу ходит.

Это до чего же хорошо пилить, особенно в зимний солнечный день, когда дерево сверху мерзлое, воздух чистый, сам в грудь влетает, и дышится так легко, как, бывает, поется под настроение. И хорошо, когда инструмент по руке, когда лучковка острая, не пилит, а играет у тебя в руках, стрекочет кузнечиком. Только приложил ее к нежной желтой мякоти коры, и уж гулко бухнуло — готово бревно.

Когда Марина только повалила свою сосну, я успел отпилить самое толстое, комлевое бревно. Она совсем растерялась, а потом сказала от души:

— Это же лешак, а не мастер! Ну, погоди, я сейчас догоню тебя!

Да где ты догонишь! Если я с топором-то еще веселей, чем с пилой, работаю! Что я — дрова не рубил? Колья-жерди не припасал?.. Да в Лукабанядоре я столько намахался, пока стахановскую кашу зарабатывал, — мне теперь топор как своя рука понятен.

Со всего маху, с точным прицелом, долбанешь по лохматому сучку, так он даже упасть не поспевает, все еще стоит, хотя уже оторвался от ствола.

Тюк-тюк-тюк — и за твоим топором остается голое звонкое бревно, которое — хошь в стену клади, хошь на доски пили, а хошь столбом ставь. А после твоего топора на сыром бревне вместо сучков остаются гладкие затесины, с коричневой лункой посередине… Хорошо! Ладно!

Работал я хоть и легко, но обдуманно. Очищая бревна, на каждом сбоку оставлял по большому суку, чтоб за него легче было ворочать бревно. Как рычагом. Вижу, Марину этот мой прием удивил, сама додуматься не могла…

— Одолел, лешак рогатый! — наконец-то сдалась моя противница. И даже топор бросила. — Потом доделаю, дай отдышаться, упарилась с тобой вся…

Смуглое лицо ее порозовело и еще симпатичнее стало. Я даже подумал: сама старая, а лицом еще ничего, как девушка.

К Шуре Рубакину мы подошли вместе.

— Ну, как новый мастер, Марина? — спросил Шура, прищурившись. — Признаешь мастера?

— Куда ж мне деваться? — развела руками Марина. — Признаю… И где это он успел так наловчиться лес валить?

— Уж наловчился… Вот, благодари за науку, — сказал начальник.

А Марина вдруг повернулась, пристально посмотрела на меня, на Шуру, на напарницу свою. И вдруг низко поклонилась мне.

— Спасибо тебе, мастер, за науку. И черт бы ее драл, такую науку! Ты, Шура, не всю правду про меня сказал, не всю. Не одних я баб лучше работаю, и мужик не всякий быстрей моего пилит, так ведь?

— Это так, — подтвердил Рубакин.

— Так вот, спасибочки, мастер, что обставил меня! Что бабой, а не лесорубом дал ты мне себя сознать. Вот! А то уж думала, сильней меня и нет никого на делянках…

Шура крякнул, засмущался, похлопал меня по спине:

— Одевайся, Федя, весь потный стоишь. Прохватит… Н-да. Ну, давай лес принимать…

Затем мы с начальником вместе приняли у женщин лес.

Этот день показался мне с неделю, такой длинный. Как домой вернулся, сразу свалился.

Конечно, устал я не от того, что сосну вперегонки свалил. Это я так перенервничал первый день мастером. И обошлось сегодня без лишних разговоров, ничего обошлось, а все равно… Правда, сегодня начальник со мной ходил, лес принимал, может, потому и обошлось, никто ничего не высказал.

Повалялся я чуть, встал. Надо работу вальщиков посчитать. Надо на каждого человека табель завести. А скоро и десятник придет, притащит цифры по вывозке да сколько людей работало и сколько лошадей. Все это я должен объединить с лесозаготовкой и составить сводку по участку.

Ну, по сводкам-то я уже мастак!.. Но работы тут хватает, и счетной, и другой всякой беготни: лес принимать, наряды выписывать, да и отвечать за весь лесоучасток, в котором одних трудящихся — душ шестьдесят, не считая лошадей и всякого там имущества…

Как-то я управлюсь со всем этим… Не облысеть бы от забот.

Так… ну, пора бы уже десятнику быть. Это теперь мой ближайший помощник, десятник. Или, правильней, десятница. Она девушка, мне ровесница. Ну, может, на год постарше.

Давеча на нижнем складе Шура Рубакин посмотрел на нас и говорит: «Не аппарат у меня, а детсад!» — и засмеялся.