Иван Торопов - Избранное

В дверь постучали. Несмело так… Десятница.

— Да-да! — сказал я и положил локти на стол. Солидным голосом сказал, руководительским. Даже сам удивился, откуда вдруг такой голос выскочил.

Вошла Дина, робко спросила с порога:

— Можно?

— Заходи, Дина, заходи! — почти закричал я, забыв сразу, что я руководитель, и почему-то опасаясь, как бы она не ушла.

— Вы сведения просили… к восьми часам… Я принесла… Вот, — сказала Дина.

— Да?.. Хорошо… — я опешил, растерялся и сразу запутался. Никто еще никогда не называл меня на «вы». «Вы просили сведения…» Ведь это я — «вы». Вот так штука… Это куда же я вскарабкался… И приятно мне, и стыдно. Она меня на «вы», а я, скотина, тычу ей бессовестно… Я сам должен был, первый, ей «выкнуть»… Хреновый из меня мушкетер…

Вон Шура Рубакин, побольше моего начальник, а со всеми на равных… Ни у кого не просит и не требует, чтобы величали его… А ведь у него еще и орден…

— Дина, вы это… садитесь… Может, разденетесь… тепло здесь… натоплено…

— Спасибо, ничего…

— Я поговорить хотел… да… Вы ведь тут давно, вы лучше знаете… Квартальный-то план одолеем ли? Как бы вывозка не подвела? — Мне очень трудно говорить с ней, я ее стесняюсь, и главное, мне очень непривычно говорить с ней с высоты своего нового положения — положения мастера. Поэтому разговор у нас и производственный, очень знакомый, и в то же время — непонятно напряженный.

— Не знаю… — говорит Дина, — лошади уж больно уходились.

Ей жарко, она снимает с головы простенькую серую шаль. Из-под шали у нее водопадом рушатся длинные, до пояса, волосы. Никогда еще я не видел таких волос! Они — цвета ржаной соломы, поспевшей в хороший год, только вьются и будто просвечивают. Личико у Дины круглое, коротконосое, чистейшей белизны, может, немного прихвачено морозом да ветром. Пухлые губы алеют на этой белизне клюквой на снегу. Руки у нее молочно-матовые, и сквозь тонкую кожу видны голубоватые прожилки.

Я смотрю на нее, а она глаза опустила и ждет, чего я еще скажу. А я молчу, как балда. У меня все производственные слова вышли начисто, хочу — и никак сообразить не могу, о чем же еще можно сказать. От тишины уже в ушах звенит. И не хочется мне вообще ничего говорить. А говорить Дине другие слова, кроме производственных, у меня никакого права нету.

— Сена не хватает лошадям, да? — говорю я, и самому противно, и голос мой качается: Дина — это Дина, а при чем тут сено?..

— Не хватает, — вздыхает Дина. — С осенью не сравнить, до того уходились лошади-то. Кубометровый воз еле дергают с места.

Голос Дины тоже напряженно вибрирует, и дыхание вроде бы мешает разговору. А она-то чего? Тоже волнуется? Или такая уж у нее мода?

Мы сидим друг напротив друга, я с одной стороны стола, она с другой, и пыхтим, как температурные… Взгляды наши молнией встретятся, а потом также, молнией, разойдутся. Дина как легонечко присела на самый краешек табуретки, так и сидит, готовая в любую минуту вскочить. Или — вспорхнуть. Будто боится чего в моей комнате.

— Какие толстые книги вы читаете, — говорит Дина.

Ну, слава богу, она сама ушла от сена и лошадей…

— Можно посмотреть? — спрашивает она.

— Конечно, можно! — почти заорал я, обрадовался, поспешно придвинул ей стопку своих книжек.

Дина протягивает руку, рукав кофты высоко задирается, и глаза мои бесстыжие словно прилипают к нежно-белой ее руке. И ничего не могу с собой поделать.

— «Три мушкетера», — читает она.

— Да… А вы… тоже любите читать? — спрашиваю я, только чтобы не молчать.

— Редко… и некогда все… И книжек хороших нету.

— А о чем вам больше нравится?

— Мне? Не знаю… О приключениях, наверное…

— Так вот она самая о приключениях и есть! — радостно говорю я. — Берите, если не читали!

— Такую толстую! — пугается она. — Мне и за год не одолеть.

— Одолеешь… — я не заметил, как сбился с вежливого тона. И она вроде не заметила. — Ты только начни, а потом не оторвешься, — уговариваю я. — Ночами будешь сидеть. Я эту книжку с любого места открываю — и готов, за уши не оттащишь…

— Такая интересная? — сомневается Дина. — Тогда возьму, а?

— Бери! Об чем речь! — радуюсь я.

Она взяла книгу и ушла. Вот и хорошо, а то я, наверное, умер бы от стыда и неловкости. Только познакомились — и сразу о лошадях, да сене, да кубометрах. Будто больше говорить не о чем… Сил нет — говорить с Диной о сене. Хотя, конечно, она моя подчиненная, и говорить об этом все равно придется. Ну, там хоть не в первый день…

Спать я улегся за полночь. Примерно. Часов у меня не было, Рубакин обещал на днях ходики с гирей достать.

Лежу я в темноте, и передо мною снова дневные картины раскручиваются, словно знакомое кино смотрю. Вот черные глаза Марины пронизывают меня насмешливо. А над верхней губой этой бабы-яги даже усики чернеют. Я вот без пяти минут мужик, а у меня и таких пока нет. Не то чтоб я Марине завидую, а так… Странно как-то.

А вот в глубоком холодном кострище сидит носатый, узколицый парень и виновато оправдывается перед Рубакиным: «Хуч вбей, пан начальник, а не можу я больше. Не можу я норму вытягнуть. Мочи не достае…» — «Да ведь, чудак, с половинной-то пайкой ты вовсе дойдешь!» — сердится Шура. «А все един конец, пан начальник», — печально улыбается человек. На него смотреть не хочется, до того он исхудал, до того он… Ну, как бы сказать… безжизненный… «Сдохнешь ведь совсем», — уговаривает Шура человека, но тот головой только качает и улыбается, как-то расплывчато улыбается, и нехорошо у меня на душе от его улыбки, нехорошо, даже звенеть начинает внутри, тоненько так звенит, и больно.

Кто не тянет норму, хлеба получает только пятьсот граммов. Кто выполняет норму, тому дается еще полкило, по дополнительному талону.

Шура Рубакин сказал, что дополнительные талоны я должен сам раздавать каждый вечер.

— Выполнил человек норму — выдавай, а не выполнил — пусть кладет зубы на полку…

Шура старался говорить это резко и зло. Но то, что он говорил, никак не вязалось ни с лицом его, ни с голосом, который никогда не мог звучать жестко и сурово. Голос у него от рождения тонкий, почти детский. Я подумал, что Шуре теперь легче будет, и он радуется — хоть не все талоны выдавать придется, мне отдал половину…

— Ты их, доходяг, больно-то не жалей, — говорит Шура, а я чувствую: не то он говорит, что думает, не то. Другое он думает, другое. Он ведь не злой, он просто понимает, что никак по-другому нельзя, никак…

— Ты их жалеть начнешь, вовсе никакого плана не сделают, — ты это, Федя, учти. Жалостью сейчас ни бабу, ни мужика не проймешь. Сейчас, брат, строгость нужна. Война, там, в окопах, того не слаще. Сам был, знаю. Там люди тыщами падают. А у нас хоть голодно — однако не стреляют по тебе. А что надрываться приходится, так всем тяжко, не можем мы себе послабления делать. Пока гадов не прижмем вконец, никому отпуска нет. Ты это, Федя, учти. Ты молодой, тебя на жалость потянет — и увязнешь в жалости, по пояс, не выбраться… Жалеть — это, брат, не то, это человека ослабляет. И того, кто пожалел, и того, кого пожалели. Это, брат, проверено, ты, Федя, это учти…