Иван Торопов - Избранное

Где же тут этот самый третий класс?

Сказывали, вся наша команда, более ста человек, едет в третьем. По крутой лесенке ныряю в железный голбец, как через бурелом пробираюсь через мешки и чемоданы, через людей, ищу и зову Леньку, получаю пинки, подзатыльники и толчки, сам отвечаю тем же.

Подскакиваю я как раз вовремя: Ленька уже схватился с каким-то бритоголовым парнем, которому, видишь ли, тоже приглянулось у окна. Вдвоем-то мы его мигом отшили…

— Все! Верх и низ — наши! — радуется Ленька, приглаживая мокрую от пота челку. — Внизу девки будут спать, а мы с тобой наверху. Как двинет пароход-то, берега навстречу побегут. Полеживай да посматривай!

Ленька счастлив: все удалось.

И я был счастлив. Ведь какие места оторвали! А что спать на одной полке вдвоем — так это ж ерунда! Так даже веселей. Ведь ехать-то всем надо. А пароходов много ли? Говорят, их на Волгу угнали, там за войну перетопили все…

В общем, мировецки мы устроились, классно устроились! Другим ведь и на палубе придется валяться, а у нас — как ни крути — все-таки третий класс…

Маленько потише стало на пароходе. Толпа, которая была на дебаркадере, уже рассосалась. Люди подняли головы и осмотрелись кругом. И мы с Ленькой огляделись. И уже не безликую толпу увидали, а людей, с лицами, с руками-ногами, с глазами и с заботой в глазах.

Усталых людей увидели мы с Ленькой. Много усталых людей, из которых и слиплась толпа на дебаркадере. И оба мы поняли — справедливо это, что у нас одна полка на двоих. Вполне справедливо.

Но вот потихоньку стало стихать всеобщее возбуждение. В этом улье для каждого нашлось местечко, все приткнулись, кто как сумел.

Только теперь пробрались к нам наши девушки — Дина и Маша, притащили общее наше барахло. Это мы с Ленькой верно удумали: мешки свои оставить у них. С мешками-то ни в жисть бы не прорвались. Сидели бы сейчас на полу, на этой… палубе, на своих «сидорах»…

Девкам нашим тоже понравились отвоеванные места, похвалили они нас. Маша тут же взялась за мой покалеченный пиджак — начала зашивать подмышки и переставлять пуговицы из второго ряда. Тут уж, как говорится, не до красоты.

Пароход взревел, и тут отчего-то растревожился я.

— Давайте выскочим наверх, — предлагаю. — Последний раз поглядим на город.

— Чтобы полки наши улыбнулись, да? — серьезно возражает Ленька. — Или тебе надоело барахло свое таскать? Ты чего, на город не нагляделся? Вернешься — насмотришься досыта…

Разворчался Ленька.

— Бегите, бегите, — сказала Маша, — я одна тут посижу.

Но Ленька, видать, не очень-то верил в оборонительную мощь нашей Маши и вскарабкался на верхнюю полку. Отсюда, говорит, мне все видно и не дует.

А мы с Диной поднялись на верхнюю палубу.

На палубе — яблоку негде упасть. Всюду сидели, стояли, лежали люди. Много людей. Все больше бабы, девки да ершистые пацаны. Кто куда смог, туда и прилепился — на чемоданах, на мешках, узлах и прямо на палубе, благо тепло. Кое-кто уже аппетитно жует небогатый свой харч — в основном картошку с черным хлебом да луком; ремесленники сидят кружком, народ этот запасов провизии не имеет, утешаются ремесленники по-своему: дуются в карты. Однорукий матрос в выцветшей форменке с тремя медалями, крепко подвыпивший, уперся плечом в рулевую рубку и негромко наговаривает: «Прощай, любимый город… п-прощай, город… любимый… город…»

Свежий ветер гуляет по палубе. Яркое солнце, будто тоже сильно уставшее за длинную войну, уже накренилось к вечеру, из последних сил греет скудным северным теплом своим исхудавших людей да зеркальным блеском выстилает водную дорогу, которая и не знаю, куда приведет нас.

Как хорош городской парк на высоченной круче! Весь такой пышный, зеленый… нарядный…

В городе мы проваландались целых три дня. Покуда вся наша команда не собралась с разных концов коми-земли.

В парк мы частенько захаживали. Народу тут вечерами — на добрый леспромхоз хватит. Станем, бывало, на кромку кручи и смотрим, смотрим на синеющие дали за Сысолой. Как когда-то со штабелей сплавного леса смотрели вместе с Диной.

Заметим, где облачко дыма, и кажется нам — дом наш там. Будто можно увидеть свой дом за три сотни километров…

— Вот и кончается наша Сысола, — говорю я Дине.

Мне грустно… Оттого, что родная моя река, с которой связана вся моя жизнь, жизнь моего отца и деда, — что эта река исчезает здесь. Текла-текла, и вдруг — на тебе, нет ее…

Рядом с Сысолой мне как-то надежнее.

— Как интересно-о… — Дина, кажется, и не слышит меня.

— Видишь, справа, как Эжва прет, широченная какая… Войдем в нее — и прощай Сысола.

— Ух, далеко мы отъехали! — Дина румянцем горит. — До устья Сысолы! Рассказать дома — не поверят…

Дина сильно загорела — ведь все лето на воздухе, и теперь губы ее уже не алеют, словно клюква на снегу. Зато волосы цвета ржаной соломы на солнце стали еще светлей, еще прозрачнее.

А вспоенная Сысолой Эжва вроде бы даже красивее нашей реки… И ширь-то какая! И синь-то какая! А как светло и ясно вокруг… Как свежо… Стоял бы тут, радуясь земле своей, и воде, и небу.

Но нас зовут обедать. У нас есть хлеб, есть масло, треска соленая. Даже свиная тушенка… Но наша мама — так мы окрестили в городе Машу — пока не кормит нас этим деликатесом. Дорога вперед еще длинная, не заплесневеет, в банках-то…

А надо сказать, что эта самая Маша и предложила нам держаться вместе. Дескать, одной-то семьей веселее будет, и практичней и в пропитании и во всем.

Наворачиваем мы соленую треску со свежим черным хлебом, сверху тонюсенько прикрашенным маслом. Хорошо идет! Аж за ушами у всех четверых потрескивает. А потом и водичка хорошо пошла, после соленой-то трески, даже и без всякой заварки.

Мы уплетаем, а заодно глядим в круглое окошечко-иллюминатор.

Хорошо! Несет и несет тебя куда-то пароходная сила, и ни о чем не тревожься. Это не на плоту — не воткнет тебя в какой-нибудь полой… Нет, славное дело — быть классным пассажиром!

С верхней полки вижу знакомые сапожки-сапоги, кривые голенища. Сапоги переминаются на крутом трапе, который ведет с палубы в наш третий класс. Сапоги ищут, куда ступить — под сапогами у трапа и головы, и плечи, и всякий скарб.

Сапоги эти — я знаю — командира нашего, старшого над сысольскими верховиками. Сам-то он едет в каюте, но решил, видно, поглядеть, как разместились подопечные и все ли налицо.

Зовут старшого Мирон Мироныч, ему сорок семь лет, он в нашем леспромхозе заместитель директора.

Со стороны поглядеть — приметный дядька. Особенно если впервые увидишь его — сидящим. Тогда он всем своим обличьем кажется по-богатырски крупным, прямо-таки — могучим: плечистый, туловище толстое, округлое и какое-то очень плотное. Как у той «бабы», которой сваи вбивают… крепко привинченная лысая голова — тоже здоровая, как артельный котел. Небольшие серые глаза смотрят на людей пронзительно и смело и сидят глубоко, надежно. Иногда мне кажется даже, что Мироныч вставил окуляры — в городе я видел у часового мастера — и через них высверливает взглядом. Рот у него большой, чуть ли не от уха до уха, губы толстые: как прижмет их — словно бревно к бревну припечатывается… Брови у Мироныча густые, рыжие, серьезные брови. И от бровей все лицо его кажется рыжим.