Иван Торопов - Избранное

А наше дело теперь — лошади. Кони. Тягло. Они ждут нас где-то в далекой Латвии. Или Литве. Я даже толком не знаю, где это. Пароход довезет…

Молотят колеса… Уж кого только не носило течение Эжвы, за многие-то века! Помню, учитель рассказывал, что коми люди испокон веку ходили по этому пути в Сибирь — промышляли зверя да искали более хлебные земли, няня му корсьны…

Говорил учитель, что многие и обратно-то не вернулись. Найдут землю, срубят свое селение — и живут. Зыряновки назывались такие селения.

Мне почему-то грустно думать, что вот я ухожу по Эжве на белом пароходе и могу не вернуться. Нет! Я обязательно вернусь! Обязательно!

Сысола наша хороша, и Эжва красива. Вобрала она в себя множество рек, речушек и ручьев. И все эти текучие воды — свежие и чистые — омывают нашу лесную землю, поддерживают здесь жизнь. Ведрами мы носим речную воду домой. Белье в реках полощем. По утрам умываемся в реках наших — чтобы с чистыми лицами прожить день. Из рек берут воду, чтобы омыть новорожденного. Из рек — чтобы последний земной прах омыть с умерших. Из рек — чтобы поливать огороды, чтобы напоить цветы и детей. Чистые реки бегут по моей земле, заглядывая во всякий дом…

Хорошо мне, потому что думаю я о чистой нашей воде, хорошо и грустно, потому что и о Дине тоже думаю.

Эх, знал бы наперед, что так получится, — может, и остерегся бы…

Как-то будет дальше у нас с Диной? Весной, в День Победы, заметила она, как меня, пьяного, увела Марина. И, конечно, Дина подозревает и остальное… Так получилось, теперь уж ничего не поделаешь. Если б можно было тот день прожить снова, я бы его иначе прожил. Трезвый. Да теперь что жалеть — только себя травить. Дальше жить надо умнее.

Хорошо, что сразу после Дня Победы Шура Рубакин, начальник нашего лесопункта, послал меня плитки с ценной древесиной сплавлять. Уехал я из нашего поселка надолго. Проплыл тогда сто километров, до Выльвадора, и целый месяц там пробыл. Мы перехватывали верховые плитки, сколачивали из них плоты и отправляли дальше — до города. Я там всю весну командовал, и забот хватало, некогда было о другом думать.

А потом был я в хвостовой караванке, обсохшие на лугах бревна катали да таскали на плечах. А когда прослышал, что посылают команду в Прибалтику, за военными лошадьми, то, не долго думая, помчался к директору. Вообще-то я не люблю просить да канючить, вот не люблю! — но на этот раз все-таки решился. Так хотелось посмотреть мне на широкий мир! Каково там, вдалеке-то? Что там делается-творится? Какие люди живут и как?..

Даже тревожные думы о брательниках — они оставались совсем одни, — даже эти думы не смогли остановить меня. Еду — и больше никаких! Может, мне больше и случая не выпадет белый свет увидеть…

Директор леспромхоза не хотел отпускать меня — мастеров, говорит, и так не хватает, а ты, говорит, теперь насобачился, ты, говорит, кадр.

Он отказывает мне, а я еще пуще прошусь. И даже привел такой, как казалось, неотразимый довод: Иван, говорю, Петрович, чтобы план выполнять, нужно тягло? — Нужно. — Ведь вы сильно на тех лошадей рассчитываете? — Да, говорит, сильно рассчитываю. — И подбираете, говорю, надежных людей?

Он рассмеялся в ответ и — согласился. Но все же предупредил меня: «Только там, Мелехин, нелегко будет, ты учти. Не прогулочка вам предстоит верховая… Кто знает, какие лошади вышли из войны… И пройти вам придется многие тыщи верст, это не шутка… Дадут вам вагоны — ваше счастье, а не дадут — ой как вам придется… Не завидую…»

Он это говорит, наш директор, и вижу я, — он это для себя говорит, вроде как вслух размышляет.

Ничего, говорю, ничего, Иван Петрович, пригоним коняков…

Душа моя уже носилась по далеким и безвестным землям.

— Ну, ладно, Мелехин, — подытожил директор тугим своим голосом, — Рубакину я скажу, чтобы хлебные карточки высылал братьям, сколько бы ты ни ездил.

От этих слов директора у меня вдруг что-то запершило в горле, и я даже не смог как следует отблагодарить его.

А брательники, как и решили, весной перебрались обратно в свой дом. И огород засадили картошкой, и даже лука понатыкали грядку. Сами же, без помощи, в паводок запаслись дровами: ловили плывущие валежины, пилили и кололи про запас. И все лето усердно работают в колхозе. Совсем мужички стали, братовья мои… А я ведь даже дровами помочь им не мог, все будни и все выходные взял у меня сплав.

Только перед самой отправкой за лошадьми в Прибалтику побывал я дома. Ничего, не боятся жить мои братишки… Оба подросли маленько, худющие — но не сказать, чтоб заморыши, хотя и не сытно живут.

Снова обо всем переговорили мы за ночь. И главный наш разговор был об отце: вот уж скоро три месяца, как война кончилась, а от нашего отца все нету весточки, все нет. Видно, в самом деле погиб он.

Вокруг толстой пароходной трубы людно — от трубы идет тепло, которое ночью-то у нас совсем не лишнее, хоть июнь, хоть июль на дворе.

Чей-то хриплый голос рассказывает там, у трубы:

— О-о, вам уже не видать, какая красотища была раньше в Емдине-то… С одной стороны Эжва-матушка, а с другой — голубая Емва. А в окружении воды — белое чудо стоит! Не стоит, а будто плывет… Пять церквей на холмах… А вокруг стена, тоже белая. И толстая: коридор в стене…

— Да неужели? — удивляется звонкий молодой голос.

— А ты как думал! — наставляет первый голос, рассказчика. — Раньше здесь у самого Степана Пермского штаб был. Еще при нем церкви те строили, шестьсот лет назад!

— Какой такой Пермский? — спрашивает все тот же звонкий голос.

— Но!! И этого не знаешь… Да он же в Коми, в наши места, нового бога притянул… Говорят, умный был мужик. И хитрый. И по-нашему шпарил гладко. Говорят, мамаша его коми была… Говорят, он по Эжве-то до Емдина на камне поднимался… Мы с тобой на пароходе, а он на камне…

— Чудеса ты баешь…

— Так он же святой!

— Ну, если святой, тогда конешно… Тогда и на камне можно.

Снисходительная усмешка слышится мне в этом молодом голосе, но разговор волнует меня по иной причине.

Шестьсот лет назад… Шестьсот лет… А я, дурак, ничего и не знаю — будто только от меня и начинается все…

Хриплый голос молчит, ничего больше не рассказывает. Молчит и река. Только пароход наш шлепает плицами, и звонкие шлепки эти, ударяясь о лес на ближнем берегу, тотчас возвращаются сюда, на палубу. Меня уже познабливает от ночной сырости, я иду вниз, в свой третий класс.

Дина и Маша спят на нижней полке обнявшись, чтобы лучше уместиться в тесноте. Я хотел поглядеть на Динино лицо, но темно уже, ничего не разобрать. Повздыхав, снял я ботинки и лег рядом с Ленькой на фуфайку.

Вокруг спит много людей, и чужих совсем, и новых моих товарищей, с которыми предстоит мне пройти еще один волок в жизни, совсем неизвестный волок…