Иван Торопов - Избранное

А ночи темными стали — дело к осени. Лежим под вольными звездами, слушаем здешние звуки. Пароходы перекликаются густыми басами, пыхтят рядом паровозы, будто над самым ухом, будто под колесами лежишь, вот-вот задавит… аж мороз по коже. Нос мне прямо-таки раздирает кислая вонь угольной гари. Привык я к свежему воздуху, речному и лесному. Вот, живешь ведь и не знаешь, какой благодатью дышишь, пока не пропыхтит мимо маневровый локомотив. А уголь, который в топке паровозной горит, из нашей Воркуты тянут, по железной дороге. Богата коми-земля… И нефть везут из наших краев в огромных маслянистых цистернах. И лес. Немало, значит, и моя земля внесла в общую нашу победу…

Я уже начал засыпать, когда совсем рядом отчаянно закричала женщина: «Ой, помогите! Чемодан украли!»

Оказывается, прямо из-под головы вытащили чемодан… Ищи теперь. Вот, прав оказался Ювеналий. Не было у той женщины уздечки…

Назавтра сели мы в поезд. И помчались на юг. Может, к самой Москве.

Тук-тук-тук, — еще веселей пароходного. Да колеса ли стучат так стремительно? А может, сердце мое стучит, опьяненное быстрой ездой, и непрерывной новизной за окном, и этой скоростью, словно и не едешь, а летишь по-над землей. Мы все четверо — и я, и Ленька, и Дина, и Маша — прилипли к окну, не оторвать. Смотрим, смотрим, не наглядимся никак. Первая дорога…

Хотя ничего такого особенного мимо окон не бежало, лес как лес, мост как мост, поле как поле.

Годов нам было все ж немного… И на машине-то мы толком не ездили, а тут, сразу, и пароход, и поезд, и все впервые — и мне, и Леньке, и Дине, и Маше. Вона, как летим! И лесистая земля несется навстречу, и кругом, кругом поворачивается, отходит и отходит назад.

И хочется высунуть голову в окно, навстречу ветру, навстречу свистящему потоку, и во все горло заорать лихую песню, которой я и слов-то не знаю, но слова сами придут — только подставь ветру лицо…

И не заметил я, как собою окно загородил. Вижу вдруг Дину — глаза ее укоряют меня и пылают, тоже рвутся навстречу незнакомому миру.

— Садись, Дина, смотри!

Я присаживаюсь рядом с ней, откидываюсь, чтоб ей виднее, и так она близко, Дина, так близко от меня, совсем рядом, чуть повернуть голову — и я уткнусь лицом в ее волосы.

Дина вздрагивает, я отодвигаюсь маленько, но потом, сам не замечая, снова чую боком ее напряженно-горячее тело.

Или это от вагонной тряски незаметно заносит меня в Динину сторону? А сердце еще лихорадочней стучит в груди. Оно будто уже парит над поездом и обгоняет его, обгоняет…

Места здесь тоже лесистые, но с нашими не сравнить — пожиже лес, все больше ельник. Зато поля шире и ровнее, вроде бы поменьше здесь холмов.

На остановках мы первые выскакивали на станционную землю и покупали у голосистых «вячких» теток зеленый лук и молодую вареную картошку. Или, если сыты, просто болтали с ними, торговались, даже дразнили.

— Бери, бери, паря, вишь, баской лук-от, до чего скусный! — наперебой предлагают тетки.

— Да, поди, червивый у тебя лук-то!! — подковыриваем мы их. — У вячких лук-то всегда червячкий…

— Сам ты, сотона, червячкий! Штоб тя, лешака, под поезд шлепнуло! Вылупил шары-то, глядишь да не видишь… — И долго еще не может остынуть раскипятившаяся тетушка…

А нам смешно, нам интересно послушать ее своеобразную русскую речь, мы такого не слыхивали, да и не думали никогда, что в России по-разному говорят.

Постепенно мы привыкли к поезду и к дороге. И вроде протрезвели маленько — меня, во всяком случае, дорога уже не так опьяняла: обжился и в вагоне. Уж и не на всякой станции на перрон выскакивали — приелось.

Раз мы балагурили с торговками через открытое окно и не заметили, как подошел к нам в вагоне не то человек, не то еще кто, сразу не разберешь. Он был лишь чуть повыше нижней полки! В старой выцветшей гимнастерке, в замасленной пилотке; лицо очень темное, ощетинившееся, на шее висит замусоленная торба, из каких кормят овсом лошадей.

И эта живая душа, похожая на комлевую чурку, человече этот, вдруг гаркнул на весь вагон, будто боевую команду отдавал:

— Граждане! Помогите защитнику отечества, сломавшему хребет фашистской тигре и потерявшему ноги под край войны!

И опять меня будто банным жаром обдало. Как это я подумать мог про него — такими словами… И тут заметил я, что большой нос у калеки изогнут совсем как у нашего отца.

И чуть не закричал я: «Батя!» Батя… Но нет — нет… это не наш отец… Нет, не он это, теперь знаю. А в груди распирает меня сердце, тесно ему, душно мне, сил нет терпеть. И не могу я смотреть на этого укороченного войной человека, — душит меня, горло жмет, глаза выедает.

— Заходи, служивый, милости просим, — ласково встретил фронтовика Ювеналий, и рядом с его длинной и ладной фигурой инвалид и вовсе кажется невыразимо несчастным. — Подкрепись, земляк, чем бог послал. Лук есть, картошка, треска…

— Есть сейчас не стану — сыт я. А ежели выделите сколько — возьму, — просто сказал укороченный человек. — От деньжонок тоже не откажусь, если располагаете.

Мы кое-что наложили ему в торбу съестного, а деньги он взял в руки, и рука его, я почувствовал, была натруженной и твердой, как лошадиное копыто. И всем нам он пожал руки, и всем нам просто и прямо посмотрел в глаза.

Потом он попросил помочь ему «десантироваться» в другой вагон — так он выразился.

— Тугие пружины на иных-то дверях, — объяснил, — не достаю открывать. Да и под вагон боюсь сковырнуться.

Вместо ног у него были толстые резиновые плашки, от них — от чрезмерного трения — исходил неприятный резиновый чад. А в руках он держал специально приспособленные деревянные ручки-упоры, с их помощью он скакал-передвигался, совсем как вышедшая из воды выдра по снежной целине. Очень похоже.

Мы помогли ему десантироваться в следующий вагон, и каждый из нас как-то сник душой. Как-то нехорошо нам стало. Оттого, что мы вот — с ногами, свободно ходим и радости от своих ног не чувствуем никакой. Жалостливая Маша правильно вздохнула:

— Когда ж ему, сердешному, война-то кончится? А жить-то хочется, душу-то не выплюнешь, от себя не откажешься… Мне бы так, прям и не знаю… Не замогла бы жить…

Никто ей не ответил. Что мы знаем про себя?

Вскоре мы подъехали к станции Мураши и там увидели целый госпиталь раненых. День был солнечный, все выздоравливающие высыпали на улицу — одноногие, однорукие, с забинтованными головами — только глаза торчат, с забинтованными головами — и глаз не видать, тюкающие на костылях, с завороченными пустыми рукавами… всякие. Почему-то все в одном нижнем белье, как серые привидения, которыми в детстве бабушка нас пугала.

Я даже спросил у Ювеналия, почему они все в исподнем. Он смеется в ответ, ведь сам год провалялся в госпиталях: