Иван Торопов - Избранное

Не мог я представить себе, каково мне придется без сменной пары белья в той, будущей, дороге домой…

А тем временем мы уже вошли на эту опаленную землю. В окне вагона поворачиваются, сменяясь, невеселые картины: печные трубы на месте жилья… Почерневшие трубы эти выпирали прямо из травы, и всякий раз, когда я видел их, мороз волнами катился по коже.

И много, ой, много было этих пустырей, заросших дикой травой.

Почему-то вспоминался мне высокий скелет, долго стоявший в нашей школе: иссохшая желтая кость, оскаленные зубы, впалые глазницы. В первом классе я боялся его.

Чем дальше к западу, тем больше забита дорога. Все труднее нам пробиваться вперед. Навстречу идут несметные эшелоны, словно где-то там, дальше, огромную запань прорвало. Так бывает на сплаве.

А дни летят…

Солдаты в военных эшелонах, в основном пожилые мужики, усатые, на гимнастерках ордена и медали позвякивают. Чаще медали. Солдаты веселые едут, наяривают на трофейных аккордеонах, пляшут, суетятся с котелками у кухни на платформе, песни орут, поют, хрипят, — благостный хмель большой победы исходит от каждого встречного эшелона, от каждого вагона-теплушки, от каждого солдата. На стоянках я торопливо бегу вдоль эшелонов, спешу заглянуть в лица всем солдатам. А вдруг… вдруг отец встретится! Вот бы радость…

Нет отца.

На одной станции стоял целый эшелон девушек. Тоже из Германии, фашисты угоняли работать. Худющие! Как-то еще сумели выжить… А сколько не выжило… Сколько таких эшелонов еще встретилось бы, если б можно было вернуть всех, кто не выжил…

А вот попутный эшелон — с голодно стонущими коровами, пробивается на запад…

А сколько пацанов толчется в вагонах! Один пристал к нам: братцы, говорит, самую лучшую военную песню спою.

Мы ему толкуем: да мы тебя и так накормим. Но он на своем стоит — так, говорит, я не могу взять. Я спою.

Пацану было лет десять. Выгоревший, почти белый офицерский китель без пуговиц висел на нем как на огородном пугале. Сбоку болталась холстяная сумка с хлебными огрызками, картофелинами… Грязные, босые ноги его потрескались. И только голубые глаза светились наивно и чисто.

Я, глядя на парнишку, думал: конечно, мне с братишками тоже досталось — в сорок втором, и в сорок третьем, и позже. Но мы хоть под своей крышей жили, на своей земле, у своей Сысолы. А он, этот пацан? Помнит ли он, где стоял его дом?..

Спросил я у парнишки. Нет, не помнит. Сколько уж лет — все в дороге. В дороге, по вагонам, под вагонами — всяко.

Сколько горя накопилось на земле! А я-то думал: нет, война кончится, и все разом изменится. Все сразу счастливы будут… А где же тут сразу.

Да и забудется ли когда-нибудь все, чем жили тогда, чем дышали, плакали, голодали, радовались и злились, — забудется ли?

Да разве мыслимо все это забыть… Забыть все, что рвало сердце и заставляло сжимать зубы, и работать заставляло — до темноты в глазах, до упаду…

А потом засверкало широкое полотно Западной Двины. Пожалуй, с нашу Эжву будет ширина-то, только вода потемней. Вот ведь сколько мы отмахали — от Северной Двины до Западной. Непонятные пошли названия станций — Резекне, Крустпилс… Скоро, говорили, Рига будет, столица Латвии.

В Риге мы, опять же втроем, пошли город смотреть. Ходим — удивляемся, так непохоже на наше. Дома островерхие, с высокими коньками и разными фигурами. А иные дома и вовсе — как колокольня нашей церкви. Но — интересно, красиво, ничего не скажешь… И вроде не сильно разбит город-то… Или повезло Риге?

Латыши, как и мы, северяне, русоволосы и голубоглазы. Только ростом, пожалуй, повыше.

Ночью в городе стреляли. Мы снова спали на улице — где ж еще? И в сторожкой ночной тишине особенно гулко, тяжело грохотали выстрелы. Война-то, значит, не совсем еще кончилась. Вот оно как.

В Риге лошадей нам не дали, направили нас дальше, в Литву, в город Вильнюс. Не особенно и далеко, по нашим-то, северным, понятиям. А раньше они отдельными государствами были, Литва и Латвия. У каждой — свое правительство и своя армия. Надо же. Мне как-то всегда казалось, что государство это — во! — обязательно громадина, тыщи верст, птица лететь устанет. А тут — рукой подать…

Вильнюсу, видать, крепко досталось. Кирпичные завалы везде. Вокзал разбит вдребезги. Длинноносый литовец с горечью похвалялся, что такого прекрасного вокзала, какой тут стоял, во всем мире больше не было. Вот как. Не успели мы поглядеть.

Бомбе-то или снаряду — один черт, красивый или некрасивый: трахнет, и одни воспоминания. И верь на слово теперь, что красиво было, как нигде.

Из Вильнюса подались мы в Каунас, к реке Неман.

И тут только закончился наш долгий путь на запад.

Все, приехали.

У Немана и сказали нам: завтра будете получать военных лошадей, много лошадей — табун.

А что делать сегодня? И мы с Ленькой решили сходить в город и, перво-наперво, постричься. А потом спуститься к Неману, помыться и досыта накупаться. А заодно и выстирать бельишко, ни разу не смененное в длинной дороге. Чтобы идти к лошадям чистенькими бравыми молодцами. А то неудобно перед лошадьми за себя. Да и перед нашими девчатами неловко, и за лохмы наши и вообще… Нас с Ленькой впору сейчас конской скребницей скрести.

И то сказать — какие еще нам кони достанутся. Может, из какой-нибудь знатной конюшни. Может, эти кони и близко-то не подпустят таких, как мы, страшилищ. Долбанут копытом по неумытой роже, и считай потом зубы, сколько осталось…

Шагаем мы с Ленькой по улице, такой широкой, открытой солнышку. Хорошая улица. И вся обсажена деревьями — тополями и еще какими-то, я даже названия не знаю, у нас не растут такие. Дома здесь небольшие, двух-, трехэтажные, тяжестью своей не давят, и от того кажется улица еще просторней и светлей.

Отсюда немец, видно, быстро улепетывал, не успел город разрушить. Повезло Каунасу.

Поглазели мы на старинный замок, такой только присниться может или в кино покажут. Сказка… и все вправду — и люди жили, и рыцари, все настоящее.

У долгоносого литовца по-русски спрашиваем, где здесь можно постричься. Он хмуро рассматривает нас и пожимает плечами. Мы теребим буйно заросшие затылки, пальцами показываем стрижку, но он только хмурится и смотрит на нас.

Другой литовец, ка другой улице, с радостью показал нам парикмахерскую. Даже не просто показал, а сам довел до дверей. И улыбается, и цветет, как майская роза. «С чего бы это он?» — забеспокоились мы.

Зашли. Четыре здоровых мужика в белых халатах быстро звякают ножницами. Надо же — мужики стригут… У нас в деревне меня мать стригла. В городе я тоже из мастеров-парикмахеров никого мужиков не упомню, все бабы. То есть, извиняюсь, женщины. А тут — надо же, — сплошь мужики. Это у них, наверное, от прежних времен осталось, порядок такой.