Иван Торопов - Избранное

Внизу, под нами, в широкий Неман вливалась другая река, тоже многоводная, — Вилия. Мы увидели окаймленный водами широкий луг и на нем — лошадей. Сколько лошадей!.. Пасутся, взбрыкивают, валяются на мирной земле, не спеша перекатываясь с боку на бок.

Повозки, как ограды, длинным рядом стоят, дышла к небу.

Солдаты с автоматами прохаживаются, охраняют. Походная кухня дымит, и тянет от нее пригорелой кашей.

Увидев такой военный лагерь, мы с Ленькой слегка оробели.

Но — нет… Солдаты подошли к нам, видим, лица слишком уж мирные. Подмигивают нашим девчатам, автоматы болтаются на плечах как лучковки. Обычные парни.

Как потом оказалось, солдатам — а их тут целый взвод — смертельно надоело стеречь лошадей. Конечно, каждый по-своему живет, кому что нравится. Я бы здесь нипочем не соскучился. Местность тут славная: удивительно, как могут быть красивы простой луг и простая река. Но в нашем краю тоже есть — и луга, и реки. Нет у нас яблонь. А здесь… Вокруг яблони, тысячи яблонь растут, и яблоки почти спелые. Рубай сколько хочешь! Говорили, будто раньше все это какому-то помещику принадлежало. А теперь — всем. И нам, значит, тоже.

Ох, эти яблоки! К вечеру мои зубы до того источились, что я не в силах был даже хлебный мякиш прожевать. Словно зубы напильником подпилили.

Никогда не случалось в моей жизни такой оскомины, и не случится, верно, никогда больше. Оно и удивляться нечему — много ли мы видели яблок? Я до Каунаса яблоко-то пробовал один только раз, еще до войны. Дядя мой, стахановец, ездил на курорт, в какую-то Абхазию. И привез оттуда яблок целый чемодан. Откинул он крышку чемодана — до сих пор помню, как пахнуло удивительно: вкусно, душисто… Запах из другого мира, другой страны — южной. Это вам не помидоры…

На мою долю тогда досталось целое яблоко — из Абхазии. На одного! Цветом оно было похоже на бруснику, только-только еще зарумянившуюся. Но — мягкое, нежное и пахучее. Откусил — и даже не заметил, как оно растаяло во рту. А запах яблочный долго еще держался в чемодане, мы с ребятами открывали и нюхали.

В Каунасе яблоки были позеленее и потверже, но все равно очень вкусные, и мы их молотили до тех пор, пока окончательно не свело челюсти.

Но главным, конечно, было другое, — лошади.

Сколько лошадей собрали здесь! И каких!

Огромные битюги и мелкие, как наши, деревенские, лошадки. Тяжеловозы и скакуны. С гладкой шерстью, лоснящиеся и косматые. Ручные и одичавшие… Но все лошади упитанные, сытые. Солдаты хвалились: без малого эшелон овса уже скормили, оттого кони такие гладкие. Солдаты же объяснили нам, что, дескать, после большой-то войны кони эти лишними в армии стали, без пользы они теперь там. Вот их и «демобилизовали»… Ну, а кто какими судьбами попадал на войну — из колхозных или же из графских конюшен, — мы, дескать, не знаем. Потому — биографий у них при себе нет…

Через день нам сказали: всю эту конную армию придется вам гнать на своих двоих. Или, вернее, на своих четырех…

И хотя мы готовились к такому повороту дел, нельзя сказать, что сообщение это обрадовало нас: далековато отсюда до наших краев…

Но разве можно долго унывать, когда тебе шестнадцать лет? Когда друзья рядом, когда яблок полно…

Пехом? Ну и отлично! Может, так-то лучше, чем поездом! Всю Россию своими глазами увидим. Из окна-то вагона много ли разглядишь? Мельтешит… И видно недалеко…

Распределили лошадей. На каждого погонщика пришлось по семь лошажьих душ. Потом еще на каждых двух человек дали по бричке, которая отныне будет нам — и вагоном, и домом родным, и крепостью. Как цыганам.

А ничего, крепкая тележка. Дышло — что твое бревно, короб большой, и тяжелые колеса железом окованы, износу, кажется, не будет. На совесть сделано, сразу видно — для себя старались, не знаю только — кто.

Мне на бричке очень хотелось объединится с Диной, вместе ехать. По-доброму. Как-никак, я-то мужик, где и помогу в долгой-то дороге. Да мало ли… Но ни я, ни она как-то не сумели столковаться. Видать, майский ледок еще не растаял в наших отношениях. Хоть и жаркое лето стояло…

Дина поехала с Машей. А я с Ленькой. Но мы, конечно, всегда будем неподалеку, вчетвером, бригада-то одна — Мирон Мироныча.

Лошадей делили долго. Нужно никого не обидеть: чтобы у каждого были и силачи, и которые пожиже телом, — поровну. В конце концов и нам с Ленькой достался эскадрон.

Первым, конечно, был битюг Геркулес… Он до того устрашающе огромен, что сначала-то мы боялись даже смотреть на него, не то чтоб подойти. Ну — лошадь. Прямо паровоз, только трубы не хватает. И не черный, как локомотив, а такого, знаете, цвета гриба-волнушки, нежного… Грудища у Геркулеса шириной с русскую печь, а ноги — как солидные еловые комли, и даже будто смоляная короста кое-где засохла, впрямь как на ели.

Поразил нас, крестьянских детей, огромный, круглый, гладкий Геркулесов зад с глубоким желобом сверху, над позвоночником. Мы выливали в этот желоб по котелку воды, и вся она задерживалась там, как озерцо, пока Геркулес не переступал с ноги на ногу. Вот это коняга…

Вот бы поставить его теперь же лес вывозить! Он бы один половину плана дал на моем участке… И смутная тревога прошла внутри — не ослабнет ли в дороге Геркулес, не растеряет ли огромную силу? Такому-то великану сколько еды нужно…

А пока надо завязать с ним знакомство. И страшно приблизиться к нему. Я держу в руке большой ломоть хлеба, посыпанного солью, а Ленька яблоки несет. Подходим потихоньку и что-то бормочем ласково — чтобы, боже упаси, чего худого не подумал про нас.

Геркулес громадными навыкате глазищами смотрит, как мы подступаем, поворачивает безмерную свою голову и фыркает. Это он оттого, может, фыркает, что парикмахерский «Манон» еще не весь из меня выветрился!..

Ленька протягивает Геркулесу яблоки, но конь тянется к хлебу. Мне даже приятно, мне кажется, будто битюг признал меня первым. Коняга с достоинством слизнул наши гостинцы и приветливо глядит на нас. Даже весело глядит. И длинным хвостом приятельски помахивает. И вот мы ощупываем его шею, мощную грудь, ноги… И до того плотно и упруго у него все — чувствуешь, как под ладонями бьется горячая сила. Силища!

Придется Геркулесу стать за главного коренника в бричке. А что делать — сам виноват, раз такой большой вырос.

Другого коня, которого я сразу запомнил, звали Махно.

Не знаю, кто его так обозвал, ведь настоящий-то Махно анархистом был, бандюгой в степи. Махно был почти такого же роста, как Геркулес, но значительно уже его и пожиже костью. И цветом пегий, красный с белым. Этот тоже не стал ломаться перед нами, принял из наших рук овес, который мы протянули ему в торбе. Хрупает, а сам этак хитро поглядывает на нас. Мол, что за новые хозяева? И как ездить будут? И вообще… Словом, лошадка себе на уме.