Иван Торопов - Избранное

— Знаю, — говорю я.

— …а он пожадничал и — в свой мешок. Может, и не впервой так-то, может, следили за ним. Вот и попался. Ружьишко его вдребезги разбили и самого распялили на дрыне. Не воруй!

Мироныч минуту ехал молча.

— Отец мой суровый был. Спрашивает: как же ты, коми человек, охотник, на такую пакость пошел, у своего же брата крадешь? Плюнул отец — и не хотел вора от дрына высвобождать. Иди, говорит, до самой деревни, людям покажись… Человек тот на коленях стоит, просит, я, помню, тоже заревел, тоже просить стал. И тогда только отец смягчился…

— Даже представить-то страшно, — сознался я.

— Да. Мне-то, парень, еще страшнее было, своими глазами… Всю жизнь вижу того мужика… И скажу я тебе, Федя: сколько живу — нет на мне греха. С голоду помирал — было, а не крал…

Широкое рыжебровое лицо Мироныча словно бы стало моложавее и приветливей. Я решился спросить:

— Когда же ты, Мироныч, с голоду помирал?

— Хы! Еще как… — охотно ответил он. — У отца-то моего детей было восемь душ, мал мала… Он с медведем на путике встренулся, медведя-то прикончил, но и тот намял отцу бока, целый год он кровью харкал и помер. С матерью мы остались. Я в соседнем селе посыльным бегал, в волостном правлении. Мне тогда и девяти не было.

— Девятый год? — удивляюсь я.

— Девятый, — сказал он просто. — И заколачивал я рупь в месяц. Очень не разъешься… Помню, два дня ничего не ел, как раз на рождество. Был у меня еще пятак. Пойду-ка, думаю, к попадье и на этот пятак попрошу у нее пожрать. Ведь в праздники-то попу в каждом доме прибыль, когда он Христа славит… Зашел я к попадье: матушка, говорю, очень есть хочется. Вот — пятак у меня, дайте чего-нито… Она была женщина в теле, крупная. Глянула на меня сверху, как на букашку: погоди, говорит, свиньи еще не кормлены. Зажал я свой пятак, заревел, выскочил от попадьи. А навстречу просвирня идет, жила у нас старая одинокая баба, для причащений хлебы пекла. Увидела меня: «Ты чего невеселый?» Я и сознался: есть хочу, второй день не евши… А она: пойдем, говорит, ко мне. Домишко ее с краю села, покосился, в землю ушел. Усадила она меня за стол, принесла супу, кашу овсяную и молоко в кружке. Ешь, говорит. Ем я, а сам думаю: что как, еромакань, пятака моего не хватит… Шел, спасибо говорю и пятак ей протягиваю. А она: что ты, парень! Сует мне еще ковригу. Не ходи, говорит, голодный.

Иду я это в свой закуток в волостном правлении: как же так, думаю, — у попадьи одних коров пятнадцать голов, и на пятак ничего не дала. А просвирня из бедных бедна, и накормила, и пятак не взяла… Вот так, паренек Мелехин… Так вот понимал я, что к чему в этой жизни…

Он молодцевато выпрямился в седле — плотный, тяжелый и крупный, и, размахнувшись, гулко хлопнул плетью. И басисто крикнул на смиренно шагавших коней…

И снова мы ударились ходкой рысью.

Чего только не задерживало нас в пути!..

То лошади пропали — надо искать, то мост через речушку надо наводить, то брод нащупывать, то начальство наше выберет наугад дорогу — покороче да попрямей, и где-нибудь обязательно застрянем…

Однажды мы целый день проторчали у железнодорожного переезда. Потому что весь путь, от края и до края, был забит эшелонами. Только успеет один продвинуться, как тут же на его место втыкается второй, третий… И никакого просвета… Главное, все прут в одном направлении — на восток. И чего это сорвало их с места? К чему такая спешка? Подождали бы, пока мы лошадей перегоним… Небось танки-то или чего там еще под брезентом есть не просят, не в пример нашим конягам, — налил в железное брюхо бензину, и все в порядке… Так нет же, все прут и прут куда-то… А мы стоим тут, нервничаем…

А потом и вовсе пробка образовалась. Один эшелон заклинило перед самым нашим носом. Солдаты высыпали к нам, как косачи на токовище. Парадно одетые, в темно-зеленых кителях со стоячими воротничками. Орденов и медалей не счесть, здорово, видать, воевали. Погоны у всех черные, и фуражки с черными бархатными околышами, красивые фуражки. Точно такую же Мышонок купил в Сыктывкаре, когда мы плоты приплавили туда…

Один солдат, веселый такой, русый, с густой конопляной бородой и с усами, глаза озорные, на какой-то черной дудке наяривает… Ну — мальчишка! Кривляется, приплясывает… Хотя на вид ему лет тридцать будет и грудь вся медалями увешана.

Мы окружили его и давай расспрашивать:

— Ведь верно, танкисты вы? Под чехлами-то танки у вас?

— Нет, братишки, ошиблись вы, — отвечает с ухмылочкой. — Там у нас дачные домики. После войны каждому вояке по домику выдали. Потому — хорошо сражались… Поставлю я свой домик у реки, садик посажу… Вокруг голубые просторы… Мечта! Приходите в гости…

— Да что вы заливаете-то! — возмущаемся мы. — Не маленькие уж, понимаем…

На выручку бородачу подоспел другой солдат. Ну, красавец! Высокий, тонкий, на смуглом лице смолянисто-черные усики. И волосы тоже отливают смолянистым блеском, как у хана Батыя, только не прямые, а вьются. Сразу видно — южанин.

— На зимний фатэра мы спешим, хлопци, — сказал чернявый красавец.

— А может, к теще на блины, да с чарочкой… Небось заждалась… — вмешался еще один солдат.

— Танки-то можно и так гнать, на своих колесах, чего им будет, железные ведь… — продолжаем возмущаться мы. — А кони наши худеют… Нам лес на них надо возить, много лесу!

— Я бы, братишки, будь моя воля, отвалил бы вам эшелончик… Но вот беда — не дослужился я до командующего… Четыре года отбахал на войне, дважды горел, а все в сержантах хожу, видите — три лычки…

Это все Бородач зубоскалит. Тут я повнимательнее вгляделся в него — под курчавой растительностью что-то сине-багровое, кожа такая и рубцы. И всего меня передернуло… Ведь он, наверное, жарился в горящем танке! Не иначе… И бороду нарочно отпустил, чтобы замаскировать изуродованное лицо…

А самому ему все это, видать, нипочем! Он уже совсем другое кричит:

— А ну, Кацо, братишка, сбацай-ка, развесели народ честной! Покажи дамочкам, какой ты есть орел с Кавказских гор!

И вот уже голосистая дудка его, которая кларнетом, оказывается, называлась, начала выводить какую-то тягучую мелодию, а черноусый красавец вспорхнул с места, словно крылья, распластал руки, изогнул тонкую шею и пошел, и пошел чеканить утрамбованное поле носками сверкающих хромовых сапог. Сделав большой круг, он этаким фертом подплыл к нашей изумленно стоявшей группе, выбрал из первого ряда Дину и, не переставая вбивать носки, начал приглашать ее в круг. А та растерялась, загорелое лицо вспыхнуло… Она невольно посмотрела на свои грязные, вылинявшие кирзовые сапоги… Потом почему-то на меня взглянула, будто спрашивала: «Можно, Федя, а?» А вокруг уже кричат: «Давай, Дина, не трусь!.. Уважь солдатушек, поди, соскучились они по девкам-то».