Иван Торопов - Избранное

И она вышла. Застучали кирзушки в дробной чечетке рядом с блестящими хромовиками. Не прибранные в косу Динины волосы светлой куделью колышутся… И где только научилась она так дробить? Или, может, девкам-то и не надо обучаться танцу? Может, это только у таких, как я, дундуков без обучения-то ни черта не получается?..

А этот черный тетерев вон как кружит вокруг нее… И все вбивает, вбивает в землю носки свои, будто гвозди заколачивает. Как только пальцы-то выдерживают на ногах. Танцует, а сам все на Дину смотрит. И чего это всех чернявых тянет к Дине-то? Один змей увивался… И этот вот тоже… Будто у нее за пазухой магнит какой припрятан…

Хорошо, устал, выдохся дудач-Бородач, оторвал от бороды инструмент и предложил:

— Перекур, братишки! Треба подмазать… — и выразительно щелкнул по горлу. — Только вот где достать смазку?

Тогда раскипятившийся плясун содрал с руки часы и крикнул хрипловатым голосом:

— У кого ест бутылка? Даю часы.

Такой роскоши, конечно, ни у кого не оказалось.

Тогда он подскочил к нам — выбрал меня с Ленькой — и попросил:

— Слушай, джигиты! Прыгай на конь и скачи вон тот село! На тэбе часы… Заходи в лавка и папраси за это бутылка.

Мы топчемся на месте, не знаем, что делать. Но тут подошел и Бородач, тоже часы сует.

— Может, вы сами… — все еще сопротивляемся мы.

— Нельзя нам, братишки, отлучаться от эшелона, — говорит Бородач. — А вам-то чего стоит слетать до деревни. На таких-то скакунах?! Достанете водку — выпьем по чарочке за доброе знакомство… Ведь, кто знает, когда еще выпить удастся…

— Да больно уж часики-то красивые, жалко такие на водку менять, — говорю я, потому что в жизни не видывал еще таких часов.

— Ерунда, штамповка, — вдохновляет Бородач. — Без камней они, сплошное железо…

Вскочили мы с Ленькой на Туроба и Монголку и помчались в село. Но по дороге я еще раз разглядывал крошечный кирпичик с аккуратными римскими цифрами. Какие замечательные часики! До чего же жалко отдавать их! Хоть бы не было в лавке водки-то…

Но в лавке водка отыскалась. Молоденькая продавщица взглянула на наши часики-кирпичики, румяное лицо ее засияло, и она тотчас же вытащила из какого-то закутка две бутылки. Да еще отвалила полбуханки черного хлеба на закуску.

Однако не успели мы выпить вместе с солдатами. Только прискакали с Ленькой обратно, как тут же раздалась команда: «По вагонам!!!»

Бородач и Кацо взяли у нас водку, побежали к вагону. От хлеба они отказались.

Через минуту их длинный состав, сформированный из платформ, с маячащими на них брезентными дачами, уже громыхал мимо нас. А новые знакомые махали нам фуражками и чего-то кричали, кричали…

Мы тоже махали им… Расстроились мы…

Оказавшийся рядом со мной Мирон Мироныч задумчиво сказал:

— Хорошо, что война не вышибла из людей веселый дух… С веселым-то духом легче будет жить дальше…

— Мирон Мироныч, на самом деле, чего это они спешат так? Или же военные всегда так спешат?

— Неспроста это все, Мелехин, неспроста… Такая силища катится на восток… — Потом вдруг спросил: — А на востоке-то что? На самом, самом краю?

— Япония… — догадался я.

Вот именно — Япония… Бывшая союзница Германии… И воюющая с нашими союзниками — американцами…

— Значит, что-то намечается, Мирон Мироныч? — меня прямо-таки пронзило.

— Это не наше с тобой дело, парень… Наше дело гнать лошадей… И, еромакань, видать, долго гнать…

Вскоре мы узнали, что наши, выполняя союзнический долг, объявили войну Японии. Вся та огромная силища, которая, обгоняя нас, перекатывалась по рельсам на восток, на рассвете форсировала Амур и навалилась на миллионную Квантунскую армию.

Значит, снова война!..

И что тут наши лошади! Да и мы сами!..

Вечером, когда мы с Ленькой лежали в нашей бричке, он вдруг сказал:

— Федь, а может, плюнем на лошадей? Прицепимся к какому-нибудь эшелону, запрячемся под брезент и тоже махнем…

— Прогонят… — сомневаюсь я. — Только зря проболтаемся… А дома могут посчитать за дезертиров. Дескать, бросили лошадей, и все такое… Да и какие мы с тобой вояки?

— А что, Федя! — храбрится мой друг. — Слыхал я, японцы народ мелкий. Там мы с тобой за настоящих солдат можем сойти…

— Теперь-то уж обойдутся без нас. Как зажмут с двух сторон…

— А одни американцы вон ничего не смогли сделать…

— Потому японцы — храбрый народ. У них даже смертники есть, не слыхал?

— Нет, не слыхал…

— Ну, как же! Садится такой смертник в торпеду или в самолетик со взрывчаткой и направляет его на большой корабль или на завод какой. И взрывает.

— И сам взрывается? — вскакивает Ленька.

— Ну, конечно… А если и остается в живых, то ножом распарывает себе живот, потому что умереть он должен…

— Это здорово, но наши все равно разобьют их! — убежденно говорит Ленька. — Такие, как Бородач, Кацо, никому не поддадутся. Наверное, сейчас вот давят они япошек своим танком.

— А может, и снова горят…

— Ты заметил, какое лицо-то у Бородача, под бородой-то — что?

— Заметил…

Потом мы долго молчим, пытаясь представить, что сейчас происходит там, на Дальнем Востоке. И тревожно на душе, и смутно. И как-то все перемешалось — настоящее и прошедшее, увиденное и пережитое. И не разобраться — что к чему…

— Ленька, — обращаюсь я к другу, — ты не знаешь, зачем человек рождается на свет?

— Как «зачем»? — он явно озадачен таким вопросом. — Ну, есть, пить… Работать… С девками спать… Да мало ли…

— А мне кажется, он рождается для чего-то очень, очень хорошего!

— А где оно, очень-то хорошее? С чем его едят?

Ответить на это я не мог.

Да Ленька, видимо, и не ждал ответа, его самого за живое задели мои вопросы.

— Вот мой отец был красным командиром. Но потом в финскую войну его убили… Мама погоревала, погоревала, да и начала пить… Откуда-то появились два братика… Спрашивается, зачем они появились? В такое-то время, когда война на войне? Самим мучиться и других мучить?.. Отцов не знают… Я-то хоть своего немного помню…

— Наверное, как это страшно — не помнить, не знать отца и мать? — От Ленькиных слов все во мне содрогнулось. — Их руки не помнить… Голос ласковый… Вот сестренка моя вырастет, тоже не будет помнить… Самое-самое хорошее не будет знать…

— А все войны проклятые виноваты! Молотят и молотят людей… Не одна, так другая…

— Знаешь, Леньк, вот иногда я думаю, что же с нами дальше-то будет? Мне даже страшно бывает… Мол, как же мы без отцов-то вырастем? Да без матерей? Ведь можем неправильно вырасти, не так, как надо?.. А потом, может, у самих будут дети, и, неумеючи-то, их неправильно вырастим… А сколько сейчас таких, как мы с тобой? По всей-то стране… Да по всему миру…

— Может, к тому времени научимся?.. — осторожно отвечает Ленька. — Может, постепенно всему научимся…