Ким Балков - Байкал - море священное

Знал Бальжийпин, отчего хувараки гоняются за ним по бурятской степи, передавали люди, что велено ему Хамбо ламою перестать лечить больных. Видать, в дацане не хотят, чтобы он занимался своим ремеслом, боятся, что люди больше поверят ему, белому монаху, как его называют в улусах, ушедшему из дацана, чем лекарям, которые состоят там на службе Понимал и другое: было б лучше, когда б смирился и отошел от ремесла, он, наверное, так и поступил бы, если б это зависело от него, но это уже не зависело от него, где б ни оказался, люди сейчас же звали в юрту, и он не умел отказать, шел и помогал тем, кто нуждался в помощи. В душе проснулось что-то дремавшее и осветило… удивительное что-то, порою и самого слепящее, при встрече с человеческой бедою весь отдавался чувству сострадания, и в этом чувстве находил для себя новые силы. В нем словно бы жило два начала: одно из них неторопливое, размеренное в мыслях и поступках, способное обо всем порассуждать здраво и основательно, другое же, неподвластное ему, чуткое и нервное, от малого прикосновения разгорающееся ярким пламенем, подавало о себе знать лишь в минуты высшего торжества духа, когда встречался с человеческой бедою и знал, что кроме него никто не в состоянии помочь. Он преображался, и глаза светились, а руки делались ловкими и умелыми, и уж ничто не могло помешать им. Он был велик в эти минуты и гордился собою, в нем просыпалось чутье необычайное, почти звериное, и самая малость в теле больного не ускользала от внутреннего, про которое совершенно забывал в обычные дни, взора. В те, обычные дни он нередко пребывал в состоянии апатии, когда ничего не хотелось, говорил вяло, с очевидною неохотою и передвигался по земле медленно. Казалось, берег себя для этих минут высшего торжества духа. И разве он мог обменять их на что-то еще? Сама жизнь, которую хотели отнять у него хувараки, в сравнении с теми минутами была бледною тенью

Он не всегда прятался от служителей дацана, случалось, вовсе забывал про преследование, и эта неосторожность могла бы дорого стоить ему, если б не люди, которые уводили его, когда хувараки оказывались поблизости, в другое, более без опасное место, передавали с рук на руки, подолгу не задерживая в одном улусе, и скоро уж не осталось места в степи где б он не побывал.

Его тщательно прятали от служителей дацана и все же однажды не уберегли, и он попал к ним, его привели к Хамбо ламе, и тот говорил с ним, и глаза у него были суровые, ничего хорошего не предвещающие, недобрые были глаза.

Ты нарушил святой устав, говорил Хамбо-лама. И нет-тебе прощения. И все же я оставляю за тобою право выбора. В обмен на жизнь я предлагаю тебе отказаться лечить людей.

Хамбо-лама, кажется, боялся его искусства врачевания, которое расцвело столь ярко как раз в ту пору, когда. он ушел, из дацана. Видать, плохи дела у святых врачевателей, коль так опасаются его…

Хамбо-лама ждал, а Бальжийпин молчал, и тогда тот позвал хуварака и велел увести его. Бальжийпин понимал, что теперь он не увидит солнца, не встретится с людьми, которые сделались ему дороги. Он мог бы, еще не поздно, попросить прощения и сделать так, как велят, но в душе было, нечто такое, много сильнее всего, что могло уместиться в оболочку из человеческой плоти, и всемогущее, словно бы кружило вокруг него, обволакивало, заставляло поступать так, а не иначе… Вдруг да и заявит о себе решительно и настойчиво, и уж не отодвинуть в сторону, и не переломить, в душе это, по еще и в пространственной дали, и светит, греет, зовет куда-то… Может, туда, где край его жизни?.. Во всяком случае, тогда, следуя впереди хуварака, Бальжийпин подумал именно так. Но, когда оказались на заднем дворе дацана, хуварак дотронулся до его плеча дрогнувшей рукою, сказал негромко:

— Вон воротца в стене открыты. Беги, белый монах!..

Бальжийпин не сразу понял, а потом заволновался, ноги,

сделались вялыми, непослушными, все же справился со слабостью и, прежде чем уйти, спросил:

— Ты кто? Откуда?..

— Из дальнего улуса, — ответил хуварак. — Я помню те б,я. Ты лечил мою мать.

Он еще о чем-то спросил, кажется, о том, не будет ли молодому буряту худа, если он уйдет, и тот ответил, что будет, конечно, но выкрутится, скажет: проворный оказался отошедший от устава, ускользнул…

А за стеною уже ждали, и он быстро пошел с ними. Было легко на сердце, стучало в мозгу: я ушел от них, ушел!.. Было еще и удовлетворение: вот, дескать, какой я, всем нужен, и люди не оставили меня… Хотел бы отринуть эту мысль, непривычную для него, но попробуй отринь, когда нет-нет да и шевельнется, напомнит о себе. «Пускай!» — помнится, подумал он и сразу же почувствовал себя не так стесненно, заговорил с людьми, и они смеялись:

— Хамбо-лама узнает про твой побег, и, не дай-то бурхан, сделается с ним неладное и заболеет от великой печали.

Люди отвели Бальжийпина в лесную юрту, верно рассчитав, что хувараки не станут искать его на родной земле, подумают, что он далеко отсюда, у страха ноги быстрые… Он не застал старуху в юрте, и пошел искать ее. И вместе с ним пошел молодой охотник.

Бальжийпин не удивился, что старухи не оказалось в юрте. Что-то подобное с нею должно было случиться. Странно, что он подумал об этом. Впрочем, так ли уж странно? Старуха долгие годы, потеряв мужа, жила иною, недоступною даже ему, зоркому ко всякому душевному сдвигу, жизнью. Случалось, спрашивал, что ее мучает, но она только вздыхала, все же как-то сказала, что в нем она видит мужа, и приятно, что он пришел к ней, не забыл… Впрочем, это признание еще ни о чем не говорило, едва ли не в каждой юрте верят в превращения, которые происходят с людьми после смерти. И что же удивительного в том, что старуха увидела в нем умершего мужа? Другое необъяснимо… ее отстраненность от жизни, откровенное нежелание встречаться с людьми, она и его не всегда привечала с радостью, и он не мог не почувствовать этого, встревожился, верил: в ее положении лучше быть рядом с людьми. Но тревога словно бы не касалась ее, это стало заметно в последнее время: не слушала, если он начинал говорить, и облегченно вздыхала, когда оставлял ее в покое. Однажды застал ее сидящей у очага в круглой бархатной шапке, в светлом халате со множеством складок по подолу. Наряд был необычный для старой бурятки, словно бы собралась в гости. Он сказал про это и улыбнулся, а она отчего-то испугалась, прошла в дальний угол юрты, села на земляной пол и стала скоблить баранью шкуру.

Бальжийпин опустился на белый войлок, подобрал под себя ноги, долго сидел, наблюдая за старухой. Но вот та поднялась, прошла на женскую половину юрты, вернулась, и в руках у нее была чашка с дымящейся аракой, протянула Бальжийпину, тот взял чашку, обмакнул палец в араку, подбросил капли вверх, сказал негромко: