Анатолий Баюканский - Восьмой день недели

— Здрасьте! — хмуро произнесла Пелагея, демонстративно закрыла глаза. Ее очень раздосадовал приход молодой женщины. «В кои веки удалось остаться с правнуком с глазу на глаз, ан нет!» Сегодня квартира их была похожа на постоялый двор, шли, словно сговорившись, один за другим.

Лидия стояла рядом с кроватью, не зная: присесть или уйти. Решительно придвинула стул, села, глядя прямо перед собой, собиралась с мыслями. Этому приходу предшествовала не одна бессонная ночь. Думала, взвешивала, отбрасывала решенное, снова думала, орошая подушку слезами. Вчера вечером, перечитывая Сомерсета Моэма, наткнулась на строки, которые поразили ее, словно бы помогли дать ответ на самые затаенные мысли: «Мало найдется мужчин, для которых любовь — самое важное на свете, это — неинтересные мужчины, их презирают даже женщины, для которых любовь превыше всего. Разница в любви между мужчиной и женщиной в том, что женщина любит все время, а мужчина только урывками». Да разве только это позволило открыть глаза? Конечно, они с Лидией питают друг к другу самые теплые чувства, у них — любовь, вроде бы никуда от этого не денешься. Но… но… когда на кресло в цехе посадили Виктора вместо Максименкова, она вдруг предельно отчетливо представила все, что за этим последует. Максименков втайне страдает, он уязвлен до глубины души, видит за этим актом нечто большее, чем дань традиции. Естественно, как всякий самолюбивый человек, он не сможет относиться к Виктору, как прежде, будет сдержан, насторожен… А если к этому еще присовокупить удар в спину, который нанесет она? Уверена: все полетит кувырком, разом сломаются три жизни. Даже уйдя к Виктору, обретя любовь, она не обретет счастья. Почему? Да только потому, что является совестливым человеком, не из тех толстокожих, что бросают супруга, не моргнув глазом.

Все это Лидия решилась сказать сегодня Виктору. Он понял, что женщина не в себе, и не знал, как выйти из положения, не уронив собственного достоинства.

— Лида, ты пришла, чтобы сказать мне «да»?.. Или перенесем разговор?..

— Виктор, выслушай меня, пожалуйста, и пусть Пелагея Федоровна станет нашим судьей.

— Не нужно ввязывать в наши личные дела бабулю. Давай найдем для окончательного решения более спокойную обстановку…

Едва за Виктором захлопнулась дверь, Лидия всхлипнула, не выдержав, бросилась на грудь Пелагеи. Волосы молодой женщины растрепались, слезы катились по щекам.

— Что я наделала, Пелагея Федоровна? Что я наделала! Я люблю Виктора, свет меркнет без него, а как быть? Нам нельзя соединить свои судьбы, сердцу моему суждено разрываться… два огня жгут…

— И все-таки ты через «не могу» переступи, скажи Виктору. Знаю: правду скажешь — друга потеряешь, — Пелагея, расстроенная признанием Лидии, машинально погладила ее по голове, — тяжко жить ложью, тяжко… А волосы у тебя, девка, мягкие, будто пух, думала: ты — безвольная, а ты ишь какая…

Мерно тикали в простенке старинные ходики, пушистый кот, сидя на окне, мохнатой лапой «зазывал гостей», обихоживая мордочку. Женщины долго молчали, не решаясь нарушить целительной для души тишины. Наконец Лидия встала, медленно подошла к вделанному в черную раму зеркалу, поправила волосы.

— Ну, я пойду?

— Напоследок хоть скажи: какой лях навалился на Парфена Ивановича? — спросила Пелагея, давая понять Лидии, что все происшедшее чуть ранее отныне забыто.

— С Парфеном? Материал огнеупорный осадку дал, чуть было свод не рухнул. Никитин лишь косвенно виноват, рецептура институтская, а он кладку вел.

— Сильно переживает?

— В медпункт приходил за таблетками… голова, говорит, раскалывается. Считает своей промашкой. И, знаете, Пелагея Федоровна, мне показалось маловероятное: Парфен ждет наказания, а Виктор, словно испытывая его терпение, каждый раз проходит молча мимо. Это — хуже любого наказания.

— Не замечает? — ахнула Пелагея. Представила состояние мастера. Максименков самолюбив, а Парфен и того самолюбивей… — Ну, за Никиту я Витьку́ задам трепку. Возьму, как в детстве, ремень и…

— Шутите? — обрадовалась Лидия. Отвыкла от улыбчивой некогда Пелагеи. — Вспомнила я про Парфена Ивановича и вот что подумала: кажется, у людей, что вечно возле огня, должны быть железные нервы. А они, я замечаю, тоньше других чувствуют малейшую неправоту. С чего бы это, Пелагея Федоровна?

— Проще пареной репы, — грустно взглянула на молодую женщину Пелагея, — огонь — он все мелочное, всю шелуху из человека выжигает. Глядишь на огонь и почему-то всегда думаешь о вечном, о святом. А у ребят-огневиков нервы вроде как оголены, вот они и чувствуют все острее иных. Что металл варить, что стекло варить — душевное дело. Стекло-то — оно живое, худого человека чует. Запомни это, дочка…

Закончив суматошную смену (приходилось два раза объяснять членам разных комиссий причину возникновения трещины в футеровке печи), Парфен Никитин не заторопился домой. Сегодня он надумал нанести самоличный визит заместителю начальника цеха, так как именно Виктор отвечал за печное отделение. Ждать решения о наказании было больше невмоготу. Прихватил раскладки футеровочных материалов, чертежи варочной части печи, обвел красным карандашом узкое место, где треснула от жара балка. Однако сходу в кабинет Стекольникова не попал. Секретарь начальника — пожилая женщина с гладко зачесанными назад волосами, не накрашенная, просто одетая — подняла голову от бумаг, приветливо поздоровалась.

— Сейчас у Виктора Константиновича заканчивается заседание профсоюзного комитета. Зайдите, пожалуйста, через пятнадцать минут.

Парфен качнул седеющей головой. Чтобы убить время, направился в составной цех. Давно не бывал здесь, с интересом огляделся, пошагал вдогонку за транспортерной лентой, что несла на парусиновом ложе промытый и высушенный белый песок. Приостановился в одном месте: на магнитном листе, прикрепленном к огромному ситу, словно густая щетка, топорщились крошечные иголочки железа, извлеченные из песка. Сколько раз видел он на своем веку, как происходит загрузка исходных материалов для варки стекломассы, никогда не вдумывался в суть происходящего — работа как работа. А сейчас вдруг представил мысленно этот странный слоеный пирог: лежат пластами вещества, из которых должна свариться стекломасса, — самый толстый — слой песка, втрое поменьше — слой соды, еще меньше — известняка, доломита, сульфата. Все это лопасти машин тщательно перемешают, отправят в печь, а там, известное дело, из небытия возродится его Величество — Стекло. Неожиданная гордость за свой труд вновь, как в молодые годы, наполнила душу Парфена тихой радостью. На ум пришли полузабытые строки, сочиненные когда-то Михайло Ломоносовым: