Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

— Противно, — сказала Верочка. — А попробуй не полечи, больной всегда прав, такой лозунг.

— Прав Сысоев, — сказал Юраша.

— И это противно, — сказала Верочка.

— Противно, если и теперь нам не дадут съесть пельмени.

— Разве это будут пельмени! — вздохнул Володя.

— А я теперь, пожалуй, съел бы и сырые, — признался Юраша.

Машина развернулась во дворе. Володя выключил зажигание, поглядел на неподвижного, задумавшегося Кулябкина, сказал ему:

— Приехали, Борис Борисович.

Верочка и Юраша уже выскочили из машины, подходили к дверям.

— Ко мне должны прийти… — виновато сказал Кулябкин, останавливая Володю около двери. — Так если пришли, то, может, я возьму у тебя туфли… ненадолго.

— Ну, это уж издевательство, — возмутился Володя. — То надень, то сними, сами же обещали…

— А в таком виде разве удобно? — спросил Кулябкин.

— Главное, чтобы ногам было удобно, — уверенно сказал Володя.

— Вас давно ждут, — сказала диспетчер Кулябкину.

Он вздохнул, поискал глазами шофера, но Володя повернулся спиной.

Борис Борисович потоптался в нерешительности, махнул рукой и пошел наверх.

Сысоев сидел против Тани и почтительно слушал ее.

— Боря, — сказала она, — а я боялась, что не дождусь… Хорошо, что твой друг был так любезен…

Сысоев едва заметно улыбнулся и встал.

— Ну? — спросил он. — Каков вызов? — И тут же расхохотался, заметив смятение в лице Бориса Борисовича. — Что? Давал валерьянку?

Он прошелся по комнате, повернулся к Тане:

— Вот, Татьяна Ивановна, иллюстрация к нашему разговору.

Он заговорил с жаром.

— Я не устаю об этом думать, потому что мне жалко себя. Три года! — сказал он. — Три года выброшено на свалку! За эти три года я мог бы горы свернуть…

— Но ведь у вас бывают и серьезные случаи, — растерянно сказала Таня.

— Бывают! — повторил Сысоев. — Но это золотая рыбка, которую мы вылавливаем в мутной воде потребительства и хамства. Вот сегодня ваш Борис доложил благородному собранию врачей четыре замечательных случая, четыре еще не обработанных алмаза. Я ему говорю: хватайся двумя руками, делай науку, вырывайся отсюда, но он, видите, прин-ци-пиа-лен…

Сысоев резко повернулся на каблуках, пальцем указал на Кулябкина.

— А я вижу в этом леность, да, леность ума. И если человек на «скорой» не хочет идти вперед, не желает вырваться из этой… — он искал слова, но никак не мог найти приличного и подходящего и спокойнее закончил: — То он для меня обречен, бесперспективен…

Сысоев раскинул руки и склонил голову.

— Извини, Борис, это так. Я говорю правду, как другу…

Кулябкин подошел к окну, сцепил за спиной руки, не ответил.

Наступила долгая тишина.

— Ну, я пойду, — сказал Сысоев. — Забыл, что мне нужно еще к диспетчеру…

Он вышел.

Кулябкин повернул стул, сел на него верхом, положил подбородок на спинку.

— Как папа? — спросил он.

— Знаешь, он воспрянул духом, — грустно сказала Таня. — Ждет копустрин. Твой товарищ уже говорил с ним, сказал, что ты оставил лекарство.

Она раскрыла ладонь, показала Кулябкину ампулы.

— Давай сотрем надпись, — сказал он ей.

— Уже стерли, — сказала Таня.

— Вот и все, что мы можем, — сказал Кулябкин.

— Спасибо и за это…

Они замолчали, сидели друг против друга, и Борис Борисович почему-то взял Танину ладонь, в которой были зажаты ампулы, и осторожно подышал на ее пальцы.

— Страшно все это, Боря, — сказала она. — И невозможно смириться.

Он поднял голову.

— Ты должна быть мужественной, Таня, — сказал он. — Только сильный, уверенный человек сейчас ему нужен.

— Я смогу, — пообещала она. — Я выдержу, не сомневайся. Ты даже не понимаешь, сколько для меня сделал. Для нас с папой.

— Если бы только можно было что-нибудь сделать, — вздохнул Кулябкин.

Он вздрогнул — зазвонил телефон, — поднял двумя пальцами трубку, будто тут же решил ее повесить, подумал и приложил к уху.

— Боря! — он услышал необычно возбужденный веселый голос Лиды. — Ты все ездишь. Я звонила дважды. Тебе не передавали?

— Нет, — сказал он. — Что случилось?

— Ничего, — засмеялась она. — Просто с тобой хочет поговорить Юлька…

Свет в его глазах стал мягче. Он подождал немного, строго сказал:

— Десятый час ночи, а ты не спишь.

Она будто бы не услышала.

— Давай с тобой разберемся, — сказала Юлька. — Вежливый, я думаю, был кролик. Ты, папа, что-то ошибся.

— Нет, — сказал Кулябкин. — Кролик заставил голодать удава, сколько они ждали доктора, а?

— Вот доктор и был невежливый, — сказала Юлька, напрягая всю свою логику.

— Возможно, — сказал Кулябкин. — Только я тебе советую не спешить, завтра поговорим обо всем. Спи, ко мне пришли…

— Папа, — закричала Юлька, — еще что-то хотела мама…

Он вздохнул.

— Объяснил? — так же весело спросила Лида и, не ожидая ответа, сказала: — Я все устроила, Боря. Завтра иди домой, а не к Денисовым. К ним придет медсестра из поликлиники, сделает укол. Зачем ты будешь туда ходить, как мальчик?

Кулябкин молчал.

— Я их там, в поликлинике, страшно напугала, — смеялась Лида, но голос ее звучал натянуто. — Сказала: говорит кандидат наук… Они очень этого боятся.

— Послушай меня внимательно, — сдержанно и тихо сказал Кулябкин. Он бросил взгляд на Таню: она думала о своем. — Завтра в половине девятого тебе нужно исправить свою ошибку.

— Нет, — сказала она.

— Да, — сказал Кулябкин. — Ты сделаешь все, что я прошу.

И он положил трубку.

— Это звонила Юлька? — спросила Таня с улыбкой.

— Да, — сказал Кулябкин. — Я ей рассказал днем сказку, а ей никак не разобраться…

— Ты все такой же. Боря. Не изменился.

— Такой же, — махнул он рукой, — что со мной станет.

— Дружишь с дочкой?

— Не разлей вода, — похвастался он.

— А сказка, наверное, грустная?

— Веселого в ней мало, — согласился Кулябкин.

— Не рано ли ребенку? Вот сам говоришь — не может разобраться.

— Кто знает, — вздохнул он. — Рано ей или нет.

Он улыбнулся.

— Но ты не думай, Таня, что сказки у меня только грустные. Я иногда рассказываю и очень веселые.

— Очень? — не поверила Таня.

— Да, — подтвердил Кулябкин. — Жил да был, например, одуванчик, рыжий-прерыжий, похожий на солнце. Он был влюблен в стебелек, который рос рядом… но одуванчик никак не мог объясниться в любви, не решался. То был дождь, то морось. Что-то мешало. «Вот прояснится, — думал он, — и признаюсь». И он дождался хорошей погоды, поглядел в лужу и вдруг заметил, что он совершенно седой. «Ничего, — успокоил себя одуванчик, — седина — это модно. Подует ветер, причешет волосы, и тогда… я объяснюсь». И он дождался ветра, поглядел на себя в лужу и увидел, что стал… лысым.

Борис Борисович обернулся — в дверях стоял Сысоев.