Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

Она говорила весело, а я страдал. Что с ней стало? Худоба. Желтизна глаз… И это всего за год. Нет, меньше. Она приезжала к нам в марте.

— Кажется, немного похудела? — спросила мама.

— Нет, не вижу…

Я врал, понимая, что на моем лице другое; захочет — прочтет правду.

— Не видишь? Старые юбки не надеваю: падают. — И рассмеялась.

У меня — мороз по коже.

Потом мы говорили о разном, много о дядьке и его делах — он директорствовал в енюковской школе. Но мысли мои были только о маме. Ни о чем другом думать не мог.

Наконец она пошла на кухню, оставила меня. Я сидел за столом, сжав голову руками, и не знал, что делать дальше. Бежать к дядьке, ехать в больницу?

Оглядел комнату. В одном углу горела лампадка — раньше этого здесь не бывало.

— Да ничего у меня не болит, — сказала мама, расставляя тарелки. — Только слабость. Представляешь, убрать огород не смогла.

— А что же дядька?

— Занят. Сам знаешь, какое время для них сентябрь.

— Ничего, — бодро пообещал я, — уберу за день.

— Куда торопиться.

Я ходил из угла в угол, привыкал к своему дому. За этим столом я всегда делал уроки. Моя чернильница жила прежней жизнью, в ней даже были чернила. Я покачал непроливайку, фиолетовый пузырек вздулся, засверкал, точно мыльный, лопнул.

Обмакнул «восемьдесят шестое», написал «мама» и зачеркнул.

На полочке, где раньше стоял репродуктор, была выставлена моя единственная книга. Снял. Открыл первую страницу, поглядел на фото — стою самодовольный, сытый, жую папиросу.

Рядом с полкой — другой мой портрет. Я, ученик третьего класса, стриженный под «нуль», прижимаю к груди учебник «Родная речь».

— Знаешь, — сказала мама, — когда ты долго не пишешь, я всегда читаю твою книжку и вроде бы слышу твой голос…

Я подумал: завтра с утра поеду в Вожевск. Нужно поговорить с врачами. Неужели нельзя ничего сделать?

И тут я сорвался и закричал:

— Ты же медик! Фельдшер с огромным стажем. Ты же могла сто раз показаться в больнице!

Что-то вроде улыбки мелькнуло в ее глазах и погасло. Она будто сказала: «Теперь уже поздно, сынок. Поздно приехал». А вслух она произнесла бодро:

— Витя, зачем о болезнях? Ты ничего не говоришь о Рите. Она не возражала, чтоб ты поехал без нее?

— Нет, конечно.

И тогда мне вспомнилась наша свадьба.

…Устраивали ее в ресторане. Тестю нужно было позвать сослуживцев, теще и Рите — друзей, мне — «деревню». Мои родственники не обсуждались, их принимали как неизбежность. Только раз теща спросила, сколько их приедет. Я ответил: двое, мама и дядька.

«Ну, это не так страшно. — Теща вздохнула и повернулась к тестю: — Гостиницей, надеюсь, их обеспечишь?»

Маму на вокзале встречали всем семейством. Видно, она здорово готовилась к свадьбе, была хорошо одета.

Тесть полез лобызаться, тут же заговорил о моих успехах, буквально оглушил маму и дядьку приятными словами. Подвел всех к редакционной машине, распахнул дверцы, маму усадил с шофером.

«В гостиницу, Петя. — И, обращаясь к маме, прибавил: — Витя считает, что там вам будет лучше, спокойнее…»

«Да, да, — согласилась мама. — Спасибо».

Я раскладывал на столе подарки. Платье мама не надела. Новый халат висел на ней безобразно. Она подошла к шкафу, взглянула в зеркало и тут же сняла его.

— Зачем ты потратил уйму денег? Не износить мне.

— Износишь, — сказал я бодро.

Тоска меня не отпускала, это уже было сродни сиротству, я понимал, что теряю самое дорогое. Вакуум, пустота, незаполненное пространство окружили меня: исчезала опора…

В тот вечер я выкопал часть картошки. С непривычки болели мышцы, но я работал.

Пришел дядька. Сидели за столом и говорили обо всем, кроме маминой болезни. Наконец мама ушла в кухню. Он спросил:

— Ну, что делать?

— Ты ее проморгал! — сказал я резко.

Желваки появились на его скулах. Вошла мама, и мы замолчали.

— Такие дела, Нюра, — сказал дядька. — Вот приехал Виктор, он все изменит. Хороший сын, тебя любит.

— Хороший, очень хороший, — слабым голосом, будто сомневаясь, подтвердила мама.

Ночью я не мог заснуть, хотя телу было удобно, оно легко вспоминало бугры и кочки старого матраца — была, оказывается, и такая память.

За стеной дремала мама. Я прижался ухом к дощатой стенке, ловил ее дыхание, и боль за нее не исчезала.

Никто никогда в жизни не будет любить меня так, как любит мама, думал я. Кто, какой мудрец сказал, что страдания обогащают? Бред! Нелепость! Я отказываюсь от такого богатства, если за него отдаешь самое дорогое. Я, только я виноват. Молчал месяцами, ни разу не приехал — дела мне казались важнее. Радуемся, что нас любят, думаем, мать не изменит, и забываем другое: если любовь материнская действительно не уходит, то мать может уйти.

И еще я подумал, что был для мамы всем в жизни. Мужчина в доме, маленький бог, един в двух лицах.

Никогда, сколько себя помню, имя отца у нас не произносили.

В детстве — мне было тогда лет восемь — я только раз решился спросить маму об отце. И вдруг лицо мамы сделалось совершенно чужим. Никогда больше я не повторял своего вопроса.

И все же в доме жила память об отце. Был у нас солдатский тесак, которым мама колола лучину для растопки. Сколько раз, когда она бывала на работе, я вынимал тесак, гладил его, потом бежал по нашему огороду, махал им, как саблей, рубил лопухи. Мне казалось, что тесак оставили специально для меня. Человек сделал вид, что кинул его за печку, а сам наверняка подумал: если родится сын, то эта штука ему пригодится.

Я слез с кровати, тихонечко добрался до печки. Присел. Холодное, в заусеницах, лезвие обожгло мне палец. И вдруг что-то будто бы сместилось во мне. На короткую секунду мама и я стали как бы едины, это оказалось таким достоверным, что я почувствовал ее боль.

Я застонал, отдернул от тесака руку. Холодный пот выступил у меня на лбу.

— Что с тобой? — спросила мама.

— Ничего.

— Спи.

— Сплю.

— Я тоже. Сегодня мне лучше, Витя…

Чуть свет я собрался в Вожевск. Придумал какой-то звонок в газету, но цель была, конечно, другая. Хотел повидать докторов.

— Что ты на меня так смотришь, Витя? — спросила мама.

Я поцеловал ее.

— Сегодня ты выглядишь лучше. Глаза ясные, цвет лица стал мягче.

Она поглядела на меня долгим умным взглядом, вздохнула.

— Кажется, я скоро начну радоваться, что заболела.

— Почему?

— Увидела, что сын меня любит.

Я бодро спросил:

— А раньше сомневалась?

— Бывало, и сомневалась, — сказала мама.

«Дорогой Андрей Андреевич!

Оказывается, мы послали письма друг другу в один день, поэтому я решила не ждать ответа, посылаю новое.

Не волнуйтесь, те мои книги, которые остались в школе, я прошу Вас взять себе. Это будет мой подарок. Еще в Игловке собиралась просить Вас об этом, но не решилась. Знала: закричите, руками замашете, мол, и самой пригодятся — не возьмете. А теперь прошу — не откажите. Пусть стоят у Вас и напоминают обо мне. Да и нужнее они Вам.