Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

У меня под руками великолепная (не преувеличиваю) библиотека Леонида Павловича. Есть собрания Шацкого, Макаренко, Блонского, тома Песталоцци, Герберта (очень интересно) — раньше читала о нем только в учебниках. Книги Корчака.

Жизнь моя постепенно входит в нормальную колею. Привыкаю к ребятам. Да и они ко мне. Не все, правда, еще хорошо и гладко.

Особенно тревожит Щукин, тот самый «стрелок». Постоянно сталкиваюсь с его молчанием, угрюмым отказом признать меня, с его злой иронией. Ничем не могу объяснить это, кроме ревности, кроме его нежелания разделить с кем-то в классе свою власть.

С Леонидом Павловичем объясняться на эту тему не тороплюсь. Хочу лучше понять парня.

Жаль, конечно, что я не была в пионерлагере и мало знаю об их летней жизни. Но от одного не могу освободиться: там, мне кажется, процветал культ силы.

Помните, я писала о Завьялове? Тот мальчишка, который взял на себя щукинскую вину? Что им тогда руководило? На взаимовыручку это было непохоже. Значит, страх? А ведь Завьялов рисковал многим. Он двоечник, вялый по характеру, да и в лагере всем доставил изрядно хлопот — дважды бежал оттуда. Так что как бы ни были малы его способности, он не мог не понимать, какая опасность ему грозит.

Кроме двух седьмых, веду еще и восьмой. Школа новая, пока восьмилетка, но со следующего года будет девятый класс.

Ребята в восьмом серьезнее. И все же при первой встрече с ними обнаружила картину достаточно грустную. Все, что было пройдено в прошлом году — «Капитанская дочка», «Мцыри», «Ревизор», — вызывает у них при одном только упоминании зевоту и скуку в глазах. Не любят. Неинтересно. Отвечают казенно, «для отметки». Только и слышишь: «образы», «характеристики», «темы»…

Пробовала вызвать ребят на откровенность. Спрашиваю:

«Пушкин нравится?»

В глазах вижу: «Что в нем хорошего», — но кричат неуверенным хором: «Нравится!»

Выбираю самую активную.

«Объясни, что тебе нравится у Пушкина?»

Поднимается. Смотрит в потолок, чтобы не встречаться со мной взглядом, и шпарит по учебнику:

«Мне нравится «Капитанская дочка». В этой повести Пушкин вывел образ Пугачева. До девятнадцатого века фамилию Пугачева почти не произносили. А когда позже заговорили о нем, то называли только убийцей. Пушкин нарисовал его образ как заступника угнетенных масс…»

А вокруг такие постные лица, словно каждый получил по ложке рыбьего жира.

«Ладно, — останавливаю. — Но тебе самой все нравится в повести?»

«А можно? В прошлом году нам двойки ставили, если скажешь «не нравится».

Вот, Андрей Андреевич, и город, и директор умница, а такого (!) не заметили.

«Конечно, — прошу, — говори только то, что думаешь».

«Не очень… он нравится… Не Пугачев, а сам… Пушкин. Скучный».

Вот те на!

А тут я прочла на днях любопытную статью — редкий, пожалуй, случай в педагогике. Великолепная учительница преподавала сразу два предмета: математику в одном десятом классе, литературу — в другом. Имела два диплома. И после окончания школы те ребята, у кого она вела математику, пошли в педагогический на математический факультет, а те, у кого она вела литературу, — на литературный. Целиком, всем классом. И знаете, Андрей Андреевич, это вызвало у меня неожиданный протест. Я поняла, что не была бы рада, если бы так поступили ребята моих выпускных классов. Возможно, я не права, но увидела в этом недостойный учителя эгоизм. Ведь из семидесяти поступающих, может, у десяти это — истинное, а остальные? Пройдут годы, разочаруются в специальности, не найдут себя и будут тяготиться каждым прожитым днем…

Вот написала об этом и подумала: не мои это мысли — Ваши. Ну и ну!

Из-за школы совсем не занимаюсь квартирой, хотя Леонид Павлович успел оформить ордер. Квартирка — игрушечка. Однокомнатная. Но есть глубокая ниша, куда думаю поставить Вовкину кровать. Повешу шторы, будет вроде детской. Думаю, пора переезжать.

Учится Вовка прилично, говорят, знает даже чуточку больше, чем его одноклассники, так что наша с Вами школа не подкачала. Он Вас крепко целует и приглашает к нам в гости.

Передавайте огромный привет всем. Буду ждать ответа.

Середина сентября, а я почти ничего не знаю о своем классе. К сожалению, старые учителя мне мало чем помогли. Называют активистов, отличников. А остальные? Что я успела узнать о них?

Буквально по крупицам собираю впечатления о каждом. Даже дневник завела, чтобы ничего не упустить, не забыть. И благодаря дневнику вижу, как иногда ошибочны были мои первые представления.

Однажды был у меня любопытный разговор с Константиновым. Я догнала его на улице, пристроилась рядом; он вроде бы не сразу заметил меня, был занят своими мыслями.

Не зная, с чего начать, я довольно глупо спросила:

— Куда-то спешите?

— В соседнюю школу. Пол-оклада здесь, половина там. Вот и совершаю кроссы…

— Это очень неудобно.

— Зато удобно тем, кому я мешаю.

В его словах была язвительность и, несомненно, предвзятость. Я сделала вид, что не замечаю этого, заговорила о другом.

— Я хотела посоветоваться с вами. В моем классе не все благополучно.

Он спросил:

— Что же или кто вас тревожит?

— Несколько человек. От Семидоловой…

Ироническая улыбка пробежала по его лицу.

— Даже Семидолова?! Кто еще? Горохов? Боброва? — Он специально называл лучших учеников.

Я неохотно сказала:

— Щукин.

— Щукин? Любимец Прохоренко?

— Да. Я хочу поговорить с Леонидом Павловичем о нем.

Подумав, Константинов спросил:

— А факты у вас есть?

— Фактов мало.

— Нужны факты, чтобы говорить с Прохоренко. — Он неожиданно улыбнулся. — А вы все же удивили меня, Мария Николаевна. Я стал привыкать, что сподвижники Прохоренко, как в старом анекдоте, если и имеют свое мнение, то с ним не согласны.

Прошло несколько дней, и я предложила ребятам пойти в лес, «попрощаться с осенью», как любил говорить Андрей Андреевич.

Луков тут же вставил:

— Придем. Только мне лично нужно вначале попрощаться с тетей.

Он завертелся, стараясь прочесть на лице Щукина похвалу.

На следующий день в скверике, как я и предполагала, собрались одни девочки. Последней прибежала Лена Семидолова, и мне в первую секунду показалось, что она похудела за день, — таким усталым и бледным было ее лицо.

— Я пришла предупредить, — сказала она, — чтобы меня не ждали. Папа заболел…

Она повернулась и, едва попрощавшись с другими, пошла к дому.

Все затихли. И меня обрадовало сочувствие ребят.

Надо признаться, что если с девочками мне становится проще, то о мальчишках сказать этого я, увы, не могу. Когда разговариваешь с каждым поодиночке, то кажется, что я многого добилась, но в классе все еще существует холод, непонятная для меня стена недоверия.