Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

Остановилась перед домом Прохоренко, постояла немного и пошла дальше.

С чем я приду, что скажу? Учится Щукин прилично, а ведь в прошлом году он школу бросал. История с рогаткой уже давняя, а за последнее время прямых нарушений дисциплины не было. Семья? Но что можно плохого сказать о семье? Бабка бьется, стараясь вырастить внука.

Нет, я не могу ничего доказать. Тогда, может, пойти к Константинову?

Я тут же испугалась этой мысли. А если чертежник использует все это против Прохоренко? Я помнила о предупреждении Люси. Нет, только не к нему!

Оставалось одно: разобраться во всем самой.

В школе я не была с четверга: переезжала. Леонид Павлович все утряс с расписанием, так что у меня оказались свободными четыре дня. Работали мы с Вовкой не покладая рук. Вчера вечером, повесив гардины, я уселась на пол и заявила сыну, что больше не поднимусь.

Утром болели мышцы. Пока я добиралась до школы, казалось, будто у меня скрипят суставы.

В учительской было оживленно. Звенел, как обычно, голос Нелли, преподавательницы физкультуры, самой молодой и жизнерадостной среди нас. Она заметила меня в дверях, закричала:

— Пришла, чтобы сразу получить все наши призы!

— За что? Меня не было четыре дня в школе.

— Слыхали?! Она делает вид, что не знает.

— Да что за призы?

— За макулатуру. Ваши собрали столько, сколько целый район не собрал. И все Щукин. Клянусь, граждане, если бы ему на каких-то десять лет больше…

— И был бы он чуточку лучше… — пробурчали сзади.

Это была Павла Васильевна Кликина, учительница математики, грузная старуха, почти всегда чем-то недовольная. Рядом с ней, как обычно, стоял ее муж Николай Николаевич Кликин, географ, «то же самое число, — как о нем злословили, — но с обратным знаком», человек мягкий, немногословный и тихий..

— Нет, нет! — сказала Нелли. — Вы, Павла Васильевна, не видели. Он великолепен!

Кликина еще что-то проворчала и отошла в сторону.

— Баба-яга, — шепнула Нелли и громко сказала: — А погода сегодня, кажется, будет отличная.

До начала уроков оставалось несколько минут, и я пошла к Леониду Павловичу. Вчера они с Люсей заехали ко мне, увидели, что творится в квартире, и быстро ретировались. Теперь я собиралась отчитать его: ни словом не обмолвился о классе.

Кабинет Леонида Павловича напоминал кладовую магазина игрушек. На стульях громоздились мячи, коробки с играми, на столе валялась обезьяна, задрав ноги. Это была развеселая обезьяна, казалось, она сотрясается от беззвучного хохота.

— Как же так? — набросилась я на Леонида Павловича. — Неужели вы думаете, что мне безразличны дела нашей школы?

Он вышел из-за стола, перенес игрушки из кресла на стулья, а меня усадил.

— Не обижайтесь, Маша. — Взял обезьяну и наклонил ей голову. — Да разве можно было вчера с вами говорить? Я думал, вы и в школу-то не придете.

— По правде сказать, я и сегодня еще еле хожу, так устала.

— Значит, прощен? Ну, отлично. Но зато я вам расскажу удивительную историю. Согласны?

— Конечно.

— Ваш класс не только собрал больше других макулатуры. — Прохоренко помедлил. — Ребята сами решили поработать дополнительно за отсутствующих! Сами, сами, дорогая Маша. Ну, как вам это нравится?

— Нравится.

— Вот вам наконец и осуществление моей теории на практике!

— Я очень рада, Леонид Павлович.

Он рассмеялся.

— Нет, это они меня порадовали. Помните, я говорил: нужно не давать ребятам передышки, загружать, загружать их делами, вырабатывать положительный рефлекс на работу. Вот, бывало, мы в армии злились, когда нас в свободные часы посылали шишки собирать. Для чего? Кому это нужно? Бессмыслица! А смысл был. Мы были заняты, а кроме того, учились подчиняться, выполнять любое задание.

— В школе это иначе, — сказала я.

Он согласился.

— Иначе. И все же если бы мы не задавали такого ритма нужных, положительных действий, то, думаю, не возникло бы и замечательной идеи. Тут, Маша, вам сказать нечего, а?

— Пожалуй…

Мне показалось, что Леонид Павлович теперь похож на восторженного, счастливого своей работой пионервожатого.

— Весь день думаю, как использовать их начинание для общего нашего дела. — И пояснил: — В школе ожидаются выборы в совет дружины, и, согласитесь, сегодняшний факт мог бы основательно укрепить авторитет организаторов нашего ш т у р м а, как я люблю говорить. Я уверен, что детская стихийность всегда может быть Использована опытным педагогом с огромной выгодой для коллектива.

— Да, ваша новость замечательная! — сказала я. — Но я хотела…

Леонид Павлович возбужденно перебил меня:

— Да, чуть не забыл о газете. Совет дружины решил выпустить в каждом классе экстренный номер. Помогите ребятам, постарайтесь, чтобы газета получилась поярче. Художник в классе есть?

— Есть.

— Отлично. И пусть больше пишут о себе, хвалят друг друга, не стесняются. — Он улыбнулся. — Энтузиазм, Маша, следует подогревать изнутри.

Зазвенел звонок.

— И, пожалуйста, отпустите с урока Щукина и Лукова, им поручено распределение призов.

Класс дружно встал. Я открыла журнал, достала тетради с первыми в этом году домашними сочинениями. Настроение у меня было отличное. Да и утро сегодня казалось особенным. Солнце, на всем было солнце — на детских лицах, на партах, на доске, на кусочке мела.

Я обвела ребят глазами — замечательные, открытые лица! — и засмеялась, сама не знаю чему. Они тоже ответили смехом.

— Как давно вы не были в школе! — сказала Люба Боброва.

— Всего четыре дня. Я переезжала на новую квартиру.

— Нужно обмыть, — сострил Луков.

Класс грохнул.

— Лимонадом, лимонадом! — поторопился он, заметив мое строгое лицо.

— Ладно, обмоем, — пообещала я. — Если будете умными.

— А мы и так умные! — крикнул Завьялов.

Он удивил меня. Сейчас в нем не было той угрюмой замкнутости, которая чаще всего казалась забитостью. Впрочем, еще дома, проверяя сочинения, я со страхом подумала, что совсем не знаю его. В стопке тетрадей, которую я только что положила на стол, было сочинение, помеченное грифом: «Совершенно секретно. В классе не читать!»

А ведь сколько раз я пыталась вытянуть из него хоть одну мысль! Сидит, на всех смотрит безучастно. Как-то Луков во время переклички за него ответил:

— Он здесь, и его нету.

Я раскрыла первую тетрадь. Обстановка в классе была непринужденной, и я невольно порадовалась, что нет Лукова и Щукина, при них, вероятно, все выглядело бы иначе.

Я протянула Семидоловой тетрадь.

— Возьми. Отлично.

Девочка поднялась. Она по-прежнему казалась усталой, во взгляде не было никакого интереса к моим словам. Я спросила:

— Как папа?

— Плохо.

— Он дома?

— В больнице.

— Можем мы чем-нибудь вам помочь?