Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

Корзина становилась тяжелее. Я переносил ее с руки на руку, наконец снял ремень и повесил ее на плечо.

Потом присел на пень, достал мамин завтрак — два ломтя хлеба с салом — и замер: у ног стоял огромный белый. Красавец! Гигант! Я нагнулся и буквально вывинтил его из земли. Хватит, хватит, больше ни одного!

С дороги, около сельсовета, видна наша деревня на все четыре километра. Людей нет, работают. Впереди, вроде бы около амбулатории, а значит, рядом с нашим домом, «Москвич» на дороге. Уж не Венька ли?

Я вдруг вспомнил, что обещал позвонить ему около одиннадцати, а теперь минимум половина второго.

За рулем сидел незнакомый человек лет сорока пяти, широкоплечий, спортивный, с сильным, волевым лицом и тяжелым подбородком. Я хотел пройти мимо, но он так пристально следил за мной, что я невольно остановился и спросил: не к Лавровым ли кто приехал?

— К Лавровым.

— А кто?

Мужчина глядел на меня с прежним любопытством.

— Калиновский.

Я бегом бросился к дому, чувствуя, как колотится сердце.

На залитом солнцем крыльце сидел Венька, грелся. Ворот его рубахи был расстегнут, рукава закатаны, пиджак лежал рядом. Он увидел меня издалека, помахал рукой.

— Загораю без хозяина, — добродушно сказал он. — Что же ты не позвонил утром?

Я начал оправдываться:

— Маме стало чуть лучше, и она попросила никого не тревожить. Да и я вдруг поверил, что все обойдется. Но, главное. Калиновский…

Венька был доволен.

— Раз нужно — так нужно. Привезли с дачи.

— Я тебе так благодарен…

— Хватит, — он остановил меня нетерпеливым жестом. — Не говори больше об этом.

Я подошел к окну, заглянул в комнату. Калиновский — худощавый черноволосый мужчина в очках — сидел на краю кровати, разговаривал с мамой.

Я поздоровался. Он сдержанно кивнул мне.

— Ну, так договорились? — спросил он у мамы, видно заканчивая разговор. — Другого выхода нет.

— У меня сын приехал… в отпуск… — сказала мама. Она подняла голову, поискала меня глазами, как бы спрашивая совета.

— Ждать некогда, — категорически повторил Калиновский.

— Витя, — попросила мама. — Проводи Марка Борисовича помыть руки. Полотенце возьми.

Только, теперь я заметил, что держу корзину. Какая-то жуткая усталость навалилась на меня. Да что усталость — безысходность.

Калиновский вышел хмурый. Повертел головой, точно шею сдавливал воротник рубашки, расстегнул пуговицу.

Я показал, куда идти, и двинулся за ним следом.

Калиновский остановился, около умывальника, взял мыло, покрутил его в сухих руках, ударил по кранику.

Я глядел на руки Калиновского и ни о чем больше не думал. Он наконец взял полотенце и стал тщательно вытирать палец за пальцем.

— Только медики так относятся к себе, — буркнул он. — Могла обратиться сразу, еще два месяца назад.

— Значит, совсем худо?

Он пожал плечами.

— До операции этого никто вам не скажет. Возможно, опухоль не злокачественная. Хотя, честно говоря, мы отвыкли от таких крупных доброкачественных опухолей. Теперь они все малигнизируются раньше.

Он не заботился о том, понимаю я или нет его ученый язык.

— И все-таки?

— Конечно, мы обязаны надеяться. По крайней мере откладывать операцию нельзя. Процентов двадцать шансов у нас есть.

Я едва подавил в себе противное чувство тошноты. Всего двадцать процентов!

Я брел за Калиновский и никак не мог вспомнить, что же еще должен спросить у него.

— Что сказать маме?

Он не обернулся.

— Она знает. Сама поняла.

— Как? Она была так спокойна…

— Не хотела огорчать вас. Боялась испортить сыну отпуск. А потом… — он помолчал, — считала, что безнадежна.

Шишкин, видно, уловил что-то в моем лице, сжал на ходу локоть, сказал: «Держись». Я был благодарен ему за сочувствие.

Мама хлопотала около стола, расставляла тарелки. Она даже не подняла голову, когда я вошел.

— Принеси самовар, — сказала мне. — И позови того человека, что остался в машине…

— А кто это?

— Приятель Шишкина и Калиновского. Марк Борисович сказал, что только тот человек и смог уговорить его бросить рыбалку…

— Тоже врач? — я старался расспрашивать маму о чем угодно, но только не о болезни.

— Нет. Директор школы.

Я наконец решился спросить о главном:

— Калиновский говорит, что ты согласилась в больницу?

Она кивнула:

— Да. Марк Борисович считает, что это необходимо.

— Может, еще посоветоваться?

— Если Марк Борисович считает, то зачем же… Значит, шансы еще есть.

Я молчал.

— Вить, — мама внезапно обняла меня, — да брось ты расстраиваться. Вот если бы Калиновский сказал, что мне лучше побыть дома…

Мы ехали в Вожевск, подавленные таким быстрым и неприятным поворотом событий. Вениамин чувствовал наше настроение и старался быть веселым, буквально не закрывал рта. Он рассказывал какие-то местные сплетни, старые анекдоты, засыпал нас историями про охотников. Впрочем, тут помешал ему Калиновский: охота была его страстью.

— Талантливый человек всюду талантлив, — сдался Вениамин. — Марк Борисович не ошибается ни на рыбалке, ни в лесу, ни в операционной.

Шутка не получилась. Все вдруг замолчали, и стало слышно, как шумит мотор.

Калиновский покашлял.

— Я вас сразу же отвезу на дачу, — вмешался приятель Вениамина. — Да и дальше, если только потребуется, буду привозить и отвозить.

Пожалуй, это была его единственная фраза за все наше сегодняшнее знакомство. Только у больницы, когда мы стали прощаться, я смущенно сказал, что нас так толком и не познакомили.

Он протянул мне руку и крепко, по-мужски сжал ее.

— Лавров, — пробормотал я.

— Прохоренко, — представился он.

На следующий день я осталась в школе после воспитательского часа. Почти все разошлись, а мне еще нужно было выставить оценки в дневники за прошлую неделю.

Я устроилась на последней парте, потому что стол был занят, за ним трудились Женя Горохов и Люба Боброва — члены только что выбранной редколлегии.

Неожиданная тишина заставила меня поднять голову. Я увидела перед собой высокую седую женщину. Прическа узлом, худое смуглое лицо с большими карими глазами. На ней был элегантный шерстяной костюм, белая гипюровая блузка. Посетительница выглядела бы даже молодо, если бы не беспокойный, растерянный взгляд.

Я поднялась.

— Вы Мария Николаевна? — не сразу спросила она.

— Да.

Я перебирала в уме всех учеников: чья же это бабушка?

Женщина подняла руку, пригладила волосы, и этот жест мне напомнил Леву Жукова.

— Я бабушка Левы Жукова.

— Я догадалась. Садитесь, пожалуйста. — Я показала на соседнюю парту.

Она села. Сцепила кисти рук. И вдруг ее длинные пальцы побежали по парте, запрыгали, как по клавишам, и что-то очень тревожное почудилось мне в этой беззвучной гамме.