Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

Уж не случилось ли что с Левой? Избили мальчика, попал под машину…

— Ради бога, — не выдержала я. — Лева только что ушел домой.

— Нет, нет, в этом отношении ничего, — поняла она. — Он, конечно, уже дома. И вообще он, кажется, у вас благополучный?

— Вполне, — подтвердила я. — Кругом «четыре».

— Вот видите, благополучный.

Она опустила голову, по-старушечьи сгорбилась. Женя Горохов осторожно покашлял и вопросительно показал на себя и Любу. Женщина заметила его жест.

— Нет, нет, останьтесь, — попросила она. — Класс все равно обязан узнать об этом… Я сейчас расскажу все, только нужно собраться. Понимаете, это очень давняя история, даже не знаю, какой год можно считать ее началом: сорок второй или сорок пятый… По крайней мере помню, что девятого мая, в День Победы, мы с дочкой так радовались и веселились, что моя мама, а ей тогда было за семьдесят, крикнула нам: «Тихо! Не к добру это!» — «Что может быть теперь не к добру?» — спрашиваем мы. «Гогочете так, — отвечает мама, — будто уже ревете».

Женщина опять замолчала. Я украдкой взглянула на ребят: они сидели не шелохнувшись.

— В тот день я вынула из своего тайничка бутылку шампанского, у нас еще с довоенных дней осталась бутылка — купили, знаете, а выпить так и не успели, — и поставила на стол. Да, — вспомнила она, — я не сказала, что Лева получил свое имя в память деда, моего мужа. Понимаете, какое это для меня имя?

Ее взгляд стал неподвижным, а я опять подумала: что же случилось?

Внезапно она заговорила о другом.

— Я всю войну работала хирургом. Вы, наверное, плохо представляете, какой ад эта работа. Мы простаивали по трое суток в операционной. У нас был специализированный фронтовой госпиталь. Ранения в голову. Бывало, падали от усталости, особенно в периоды наступлений. Но ничего. Час-другой поспишь — и опять за скальпель. Никто не знал, откуда берутся силы. У меня была медсестра, ростом с нее, — и женщина показала на Любу, — так та вообще могла работать без передышки. Вздремнет минут десять — и опять за работу… Впрочем, мы так могли потому, что все это казалось пустяком по сравнению с фронтом. А как у них было — я знала. Видела. Когда поступали с ранениями в череп, то я, наверно, лучше всех понимала, что такое война. Слепые. Обезображенные. Представляете, четыре года я вглядывалась в лицо каждого поступившего, я боялась найти среди них Леву. И только постоянное чудо возвращало мне равновесие.

— Чудо? — переспросила Люба.

— Да, девочка. Этим чудом были Левины письма. Сто тридцать писем моего мужа. Он писал их почти каждый день. Иногда письма не доставлялись вовремя; иногда поздние письма опережали те, что были написаны на несколько дней раньше; иногда мы получали по нескольку сразу. У нас дома был такой уговор: без меня не читать. И вот придет письмо от отца, а дочь не читает его сутки, а то и двое, ждет меня. Это был наш праздник. Мы радовались и плакали над каждой строчкой…

Она потерла виски. Мне показалось, что в эти секунды она что-то досказывает себе. Там, вдалеке, в самой глубине ее сознания, пробегали бесконечные картины военных лет — то прошлое, которое беспрерывно продолжается в нас.

— Не помню, говорила я вам, что мы так и не выпили довоенного шампанского? Дочка сказала: давай подождем, пока придет папа. Но мы так никогда и не выпили ту бутылку. Пришло извещение, что муж убит. Погиб уже после войны. Подорвался на мине. Понимаете, для меня как хирурга война еще продолжалась лет десять; сколько человек подрывалось на минах, особенно мальчишек. Минам было безразлично, что люди уже не воюют. О чем я? О шампанском… Мы тогда совсем забыли о бутылке и вспомнили только в пятьдесят пятом, когда у моей дочери родился мальчик. Мой внук. Лева. И тогда я достала бутылку шампанского, ту, что нам так хотелось распить с дедом, и стала открывать пробку. Помню, какими торжественными все были. Я вытерла бутылку, стала медленно поворачивать пробку, но она сломалась, рассыпалась в моих руках, и из бутылки пошел легкий дымок к запахло кислым. «А мы все равно выпьем», — настоял зять. Я разлила рюмки и пригубила. Нет, пить это было невозможно. Вместо шампанского я разлила уксус… Мы много плакали с дочкой, читая Левины письма. Он был в них как живой, и в каждой шутке или фразе оставался его жест и его голос. Понимаете, я старела, а он никогда уже не старел — все те же тридцать пять, — и я в такие минуты начинала думать, что и мне не больше…

Она спросила:

— О последнем письме я говорила? — И прибавила: — Такой сумбур в голове. Все смешалось. Письмо пришло после извещения. Лева писал, что везет нам подарок: двести моих и дочкиных писем. Много позднее их нам доставил его товарищ…

Женщина распрямила плечи, откинула голову и, как-то сурово глядя мне в глаза, с горечью сказала:

— Никто и не подозревал тогда, что сын моей дочери, названный именем деда, через двадцать семь лет своими руками снесет эти письма в макулатуру.

Люба заплакала, а Горохов вытянулся, пораженный. Он стоял бледный, и желваки гуляли по его скулам.

— Мария Николаевна, — я увидела, как он метнулся к окну, — там еще летают какие-то бумажки — может, что осталось?

— Нет, — женщина покачала головой. — Я пересмотрела все. Там нет.

— А если обежать ребят? — крикнула Люба. — Все же рядом. И из других классов. Мы можем всей школой разгребать макулатуру. Мы найдем.

— Нет, — женщина остановила ее. — Не стоит. Сегодня вторник, а макулатуру отвезли в субботу. Я была там. Говорят, бумага сразу же пошла в переработку. — Она помолчала. — Как это мы его проморгали?

Не знаю, сколько мы просидели молча: на улице вроде бы стало темнее. И тут я решила.

— Завтра, — сказала я ребятам, — мы должны будем очень серьезно поговорить об этом в классе. Подумаем вместе, обсудим. Мне бы хотелось, чтобы выступил каждый.

— Выступим, — кивнул Горохов.

— «Молнию» выпустим сейчас же, — сказала я. — И хорошо бы, если бы в класс пришли бывшие фронтовики.

— Я попрошу дедушку, — сказала Люба. — Он не откажет. Я ему расскажу все, и он придет, даже если будет очень занят.

В кухне у Прохоренко горел свет. За шторами не было видно, кто из них дома.

Мы поднялись по лестнице, Вовка обогнал меня и, подпрыгнув, нажал кнопку звонка.

Послышались шаги. Дверь открыла Люся. Улыбка осветила ее лицо, она раскинула руки. Вовка влетел в ее объятия.

— Вот и прекрасно, что пришли, прекрасно! — повторила она, целуя Вовку. — А у нас твой любимый пирог.

— С вареньем?

— С яблоками.

Вышел Леонид Павлович, широко, наотмашь хлопнул по Вовкиной протянутой ладони, шутя сказал ему:

— Беги в кабинет, там тебя что-то ждет.

Вовка нырнул в дверь и тут же выскочил с «конструктором».

— Спасибо, дя Леня! — закричал он. — Спасибо.