Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

Трубку неожиданно сняли, я узнала Валентину Григорьевну.

— Люба? — сказала она. — Подожди, дверь прикрою. Юра занимается. — Вернулась. — Ну, как дела, отчитайся!

У меня, видимо, голос дрожал, когда я ответила.

— Грустно, — после короткого молчания заключила Валентина Григорьевна. — Но не смертельно. В конце-то концов, тебе не в армию, поработаешь год.

Она что-то обдумывала.

— Пожалуй, я позову Юру. Твоя неудача будет и для него грозным предупреждением.

Опять помолчала и вдруг говорит:

— Стой на набережной, я его пришлю на десять минут. Но не больше. Живой пример действует нагляднее.

И повесила трубку.

Трезвый она, конечно, человек, но в данном случае я была ей даже благодарна. Не надеялась Юру увидеть.

Перешла дорогу, остановилась у парапета. И тут он выскочил на улицу. Огляделся, поискал меня взглядом, махнул рукой. И будто бы полетел в мою сторону. Красная рубашка трепещет на ветру, шея худая, ноги длинные, — аист! Вытянулся в струнку, вот-вот взлетит.

Подлетел, провел пальцем по лицу — это он часто делает, — поцеловал.

И тут, видимо, эти десять минут кончились. Мы еще и слова не сказали, а Валентина Григорьевна тут как тут.

— Перерыв, — говорит, — кончился. Люба получила достаточно доказательств твоего сочувствия.

Взяла Юру за ворот и вроде бы шутя подтолкнула к дому.

— Учись! — говорит. — Не захотите же вы вместе целый год на парапете сидеть?

Остались мы с ней вдвоем. Облокотились на парапет, глядим на воду. Нева в каменном мешке — шлеп-шлеп, успокаивает как-то.

— О чем думаешь, Люба?

Мама была бы неспособна вот так просто и спокойно в такую минуту.

— Как вам сказать, — говорю. — Есть у меня сомнения: может, и справедливо то, что я не попала? Не было у меня призвания.

Она покачала головой.

— Вредная мысль. Ты такое из головы выбрось. Я призвание не отрицаю, но аппетит, поверь, приходит во время еды. — Она эту фразу еще раз по-французски повторила. — Работай добросовестно, вот и все призвание, это я тебе как трезвый человек заявляю. И чем лучше ты будешь трудиться, тем значительнее уважение к тебе. А призвание в том смысле, в каком ты понимаешь, — ерунда. На голову оно не сваливается… — Она улыбнулась. — Начнешь, скажем, у нас в регистратуре работать, будешь быстро больничные листы выписывать, все тебя полюбят. Что это — призвание или талант?

Она поглядела на меня иронично, призналась:

— Я ведь когда-то на эстраде пела. Голос у меня был прелестный. Потом встретила Леонида Сергеевича, и он не захотел, чтобы я разъезжала по гастролям, ревновал. Заставил меня пойти в медицинский. Закончила. Стала работать. Больные меня раздражали, скажу честно, занялась санитарным просвещением, потом заменила как-то главного врача поликлиники — получилось. Нашли, что есть у меня административная жилка. С той поры заведую…

Она поглядела на часы, охнула:

— Пора Юру кормить! Взяла отпуск на время экзаменов. И знаешь, он поправился на два кило. Вот что значит рациональная организация труда, НОТ, как теперь называют.

Ударила меня по носу указательным пальцем, предупредила:

— Не расстраиваться, девочка! Усекла?

Я сказала бодрее:

— Усекла, Валентина Григорьевна! Спасибо.

Федоровы так и не ушли со своего места. И пес не ушел, бегал по садику, вилял хвостом.

Они будто бы меня ждали. Поднялись, как только я вернулась с набережной, и побрели к парадной.

Пес обогнал их, стал ластиться ко мне. Я перевернула его, пощекотала пузо. Он заурчал, забрыкал лапами. Мне бы такую беззаботную жизнь!

У лифта Владимир Федорович пропустил меня вперед, закрыл дверцу кабины.

— Хороший сегодня день, правда? С улицы уходить не хочется.

А старик глядит прямо в лицо, глаза тревожные, красные. И вдруг ни с того ни с сего говорит:

— Положитесь на время, девочка. Не огорчайтесь. Время лучший целитель…

Я так и втерлась в стенку.

Владимир Федорович торопливо распахнул дверь, потянул отца за рукав. Точь-в-точь как тогда.

Я нажала кнопку своего этажа и увидела сквозь решетку глаза старика.

— Счастливо! — крикнул он. — Все дело во времени!..

Мамы не было. Я доела все, что оставалось в холодильнике, прилегла на диван. Где же она? Наверное, ждет Алика, не хочет одна со мной разговаривать в такой момент. Все дело в том, что в последние месяцы мы с ней на равных стали, можно сказать — подруги.

Как-то так получилось, что о маме мне еще и рассказать не пришлось. Во-первых, мама человек бесхитростный, добрый, молодой по духу, да и внешне. Больше тридцати ей никто не дает, даже начальник отдела кадров однажды удивился, когда сосчитал, что ей тридцать девять.

В управлении сада, где она работает старшим экскурсоводом, подруг у нее полно, и все они называют друг друга «девочками». Возраст у девочек разный, от двадцати двух и выше. Работают они и бухгалтерами, и научными (вот что понять сложно) сотрудниками, и экскурсоводами. Комната у них небольшая, но в ней всегда весело и шумно.

Чего только тут не услышишь! И о любви, и о покупках, и о делах родственников. Все обсуждается серьезно и досконально, с полной заинтересованностью.

Замужних мало. Почти нет. Я знаю только директора. Впрочем, ее не учитывают. Директор — официальное лицо. При ее появлении все стихают и даже за глаза называют по имени-отчеству.

Некоторые девочки были замужем. И тогда они с детьми. Или не были. Но тоже многие с детьми. Остальные готовятся замуж — их большинство.

Мамина жизнь сложилась иначе. Она, мама, у них как бы особняком. И при желании ее можно отнести и в ту и в другую группу одновременно.

Дело в том, что вот уже девять лет мама связана с Аликом, Георгием Борисовичем Росточкиным, самыми прочными и серьезными узами. Фактически он мамин муж, а мой отчим. Все это давно поняли и признали, но…

Алик постоянно борется за свою независимость, как он говорит — за свободу, и поэтому не закрепляет отношения официально, что, конечно, огорчает маму, заставляет ее постоянно тревожиться за свое будущее. А для женщины, если я правильно понимаю маминых девочек, «будущее» имеет первостепенное значение.

Что было у мамы раньше — не знаю. Но наверняка — ничего легкого.

Отца не помню. И вообще, кроме дедушки, никто нам не помогал. Сначала мама где-то работала, а вечерами училась, а я то в круглосуточном, то в продленке.

На Алика я вначале внимания не обращала. Приходил к нам всегда тихий, застенчивый, садился к телевизору. Не очень-то он был разговорчивый в то время. А мама начинала нервничать да покрикивать на меня без всякой к тому причины. Сходи в булочную! Ставь чайник! Накрывай на стол!

Я просто поражалась — чего она вдруг?

Особенно меня в Алике возмущало то, что он всегда приходил в гости с пустыми руками, даже цветочка не принесет. Мамины девочки, Лариса и Соня, чего только не притащат, если вечер у нас хотят провести, — понимают, на всех не напасешься. А Алик войдет, улыбнется, подергает меня за нос — это жест дружеского расположения, — повесит пиджак на спинку стула и сядет к телевизору, будто бы так и нужно.