Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

Она глубоко затянулась, сказала:

— Я еще прибавила тогда: сколько бы, говорю, ты сил ни тратил, а люди все равно понесут бутылки на пункт приема посуды, потому что им двенадцать копеек за штуку дают. Такова цена всей этой красоте.

— А он?

— Ничего не ответил.

Она выбросила окурок в форточку, снова легла в постель.

— Как у тебя с Юрой? — спросила так, будто и не было предыдущего разговора.

— Он в колхозе на месяц.

— Ты, Люба, не торопись со всем этим… Понимаешь, о чем я? Или уже поздно?

— Ничего не поздно, — я отвернулась к стенке.

— Ладно, не обижайся. Я так. Как друг говорю…

Я вдруг стала думать, что было бы хорошо, если бы Юрка сейчас явился ко мне. Позвонил бы, а я открыла бы ему дверь, и обняла бы его, и поцеловала бы прямо при Ларисе. Я чуть не рассмеялась от этой мысли, но вместо смеха вырвался у меня вздох удивления, потому что входной колокольчик заблямкал.

Лариса вскочила, бросилась в ванную и там боролась с халатом, никак не могла попасть в рукава.

— Черт-те что! — ругалась она. — Попроси подождать… Спроси — кто?.. Легли в такую рань, кто угодно прийти может…

Я наконец зажгла свет в коридоре, распахнула дверь. Передо мной стояла Соня. От ветра ее волосы распушились, этакий огромный шар-щетка с бусинками глаз и вздернутой губой суслика. Соня что-то жевала, глядела на меня виновато, точно спрашивала разрешения войти.

— Козочка моя одинокая! — обрадовалась Лариса. — Пришла на огонек. Давай раздевайся. Сколько времени теперь, погляди, Люба? Господи, да неужели час ночи!

Соня вошла в комнату.

— Где же Аня?

— Помирились.

— А, — произнесла она так, словно именно это ожидала услышать. — Я телевизор смотрела, а когда кончилось — дай, думаю, Анну проведаю.

Я залезла в постель. Соня поглядела на нас спокойно, ушла на кухню.

Хлопнул холодильник.

— Фасоль в томате! — ахнула она. — Можно, я съем, девки?

— Конечно.

Вошла в комнату сияющая, разложила еду на столе, стала открывать консервы.

— У меня дома пусто, даже хлеба купить не успела. Моя любимая еда — фасоль, — облизала ложку, зажмурилась.

Мы рассмеялись.

— А вы лучше думайте, — прикрикнула она, — куда я лягу. Раскладушка где-то была…

— В ванной.

Она скоблила по краям банку, подбирая томатный соус.

— Постелю коврик со стенки, — решила Соня, — сверху простыню, а скатертью и занавеской накроюсь. Ночью мне всегда жарко. Подушку необязательно. Сверху плащ — и хватит.

Доела фасоль, выкинула банку в мусорное ведро, ушла в ванную. Было слышно, как она гремит там раскладушкой. Втащила ее в комнату.

— Сейчас свет погашу. Тебе, Люба, рано на работу.

Сняла коврик, постелила простыню, скатерть. Легла, покрутилась с боку на бок. Скомандовала:

— Выключай!

Я подчинилась.

— Ой, Ларка, — сказала Соня, и теперь по скрипу раскладушки я поняла, что она села. — Смех в зале! Веду экскурсию, а один, приличный такой, на меня глаз положил. Уйдет, думаю, или будет потом вопросы задавать? Он догнал меня около дирекции: дайте, говорит, телефончик, девушка, у меня есть научный интерес.

— Перспективный?

— Кольца не было. А может, снял… — Она вздохнула. — Звонил ежедневно. Последний раз предложил встретиться. «У вас, сказал. Или у меня можно». — «Чего же спешить, говорю, давайте хоть в кино сходим». А он, представляешь: «Зачем, говорит, время терять, если мы и так давно по телефону разговариваем».

— Пошли ты его!

— Я так и сделала.

Соня вздохнула.

— Обиделся, представляешь. Не звонит.

Они помолчали.

— А как у тебя с тем, чокнутым?.. Художник он, что ли?

— Трудно, Соня.

Их голоса зазвучали глуше, стали растворяться, потом на какое-то время я перестала их слышать.

— Люба! — крикнула Соня. Я проснулась. — Ты нас не буди, когда уходить станешь. Мы дверь запрем, а ключ сунем под коврик.

Она перебежала к Ларисе, залезла под одеяло, быстро заговорила:

— Ну кто тебе, Ларка, мешает расписаться? Ты его уважаешь, так? Он — тебя, так? А что мало знакомы, кому какое дело? Бывает, даже лучше живут.

— Не знаю, не знаю, — шептала Лариса. — Ничего не знаю, Соня. Одно вижу, нелегко с ним будет. Старше я его, много старше. Да и отец больной.

— А с кем легко? С кем? Где ты легких-то видела? Человек он, вот что важно. Человек, Ларка.

Они опять замолчали.

— «О, вечер! — зашептала Лариса. — Зачем ты покинутых женщин караешь?»

— Чего ты?

— Так. Стихи это.

— Стихи? — не сразу переспросила Соня. — А где же рифма?

В редкие свободные минуты я люблю посидеть с дядей Митей. Говорит он мало, но если заговорит, то интересно. Набьет в рот гвоздиков. Стучит, стучит, вроде не хочет замечать меня. А я посижу да встану. Вопросы ему задавать бесполезно, знаю: захочет — сам что-то расскажет.

Недавно так у нас и случилось. Отложил инструменты, поглядел на меня серьезным взглядом, точно проверил, пойму ли его, — и начал.

— Все-то у меня, Люба, могло по-другому быть, да только не стало… — Ударил молотком по каблуку, бросил туфлю в кучу починенной обуви, сказал с сердцем: — Была семья — погибла в блокаду. И сын, и мать, и дочь, и жена. Большая была семья, Люба. — Улыбнулся странно, холодной, даже жутковатой улыбкой. — Глупо, конечно, в моем возрасте о сиротстве говорить, а вот когда с войны вернулся, долго у меня это чувство не проходило.

Я растерянно молчала, не знала, что можно сказать на это.

— За четыре года я в Германии по-всякому бывал: и как пленный, и как победитель. В Бухенвальде сидел. Теперь туда людей на машинах возят. Музей вроде. Я тут встретил одного из нашего барака, нары у самой двери, номер еще помню: триста двенадцать. Он с экскурсией теперь туда ездил. Подошел к воротам — «едэм зайн» написано, а переступить не может, ноги не идут. Каждому свое «едэм зайн» означает.

Помолчали.

— В Бухенвальде я думал — хуже моего ничего не бывает. Нельзя представить, чтобы было человеку хуже. Вот мы тогда с другом и решили бежать. Удалось, сами не можем понять — как. Представляешь, в полосатой одежде, пешком через всю Германию. Потом-то переоделись. Только фашист, который мне попался, огромного был роста, брюки в лесу ножом укорачивал, а ширина мне любая бы не подошла. Первый день в трубе канализационной прятались. Тихо вроде бы было. Но я другу-то говорил: нельзя выходить, сидеть будем. А он полез. И сразу взяли его собаки. Овчарки у них хуже волков. В этой канализационной трубе им запахов человека не услышать…

Он прикрыл глаза, покачался на липке, словно совершал какую-то восточную молитву, продолжил:

— До войны я очень собак любил. Овчарок. Умные, стервы. Сидит, привязанная, из чужих рук ничего не возьмет. Кинешь колбасы, а она и не глядит даже, вроде кирпич это… А тогда… как они рвали живого человека! Как он кричал, Люба!