Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

— Почему ты называешь меня тетей?! Не сметь! Не сметь!

Слезы наворачиваются у нее на глаза, она бухается на стул и почти безразлично заканчивает:

— А вообще — какое это имеет значение? Тетя, бабушка, прабабушка… Представляешь, Анна, — говорит она со злым вызовом, — он на семь лет меня младше. Ну зачем я ему, такая развалина.

— Я видела много хороших пар… при подобном сочетании… — Мама пытается быть рассудительно-доброй.

Алик будто не слышит их разговора. Громко отхлебывает чай.

Потом отставляет чашку. Поднимается. И несколько секунд стоит надо мной, раскачиваясь и обдумывая что-то свое, чрезвычайно важное. Мама тревожно смотрит на него.

— Люба! — произносит Алик, будто бы перед этим не было никакого Ларисиного крика. — Не знаю, сумеешь ли ты нас понять… Вы теперь живете иначе… — Он ходит по комнате, собираясь с мыслью, и опять останавливается на прежнем месте. — Чтобы раздобыть пачку папирос, в твоем возрасте я копал картошку. Нашей модой была военная гимнастерка, уже выцветшая за годы войны. Свой первый костюм я купил в двадцать шесть лет. В двадцать девять я увидел холодильник. Достоевского я прочел в тридцать два…

Он замолчал, явно жалея себя.

— Георгий, — сказала мама взволнованно. — Можно, я сама?..

Он кивнул.

— Люба, — сказала мама. — Ты знаешь, что я люблю Алика, и вот теперь — это немного забавно, — но теперь он сделал мне предложение. Считай, что ты присутствуешь на свадьбе.

Каждый вечер я вычеркиваю в календаре один день — все нетерпеливее жду Юру.

Я очень хочу его видеть, и все же, мне кажется, нам что-то уже помешало.

Юра, конечно, не подозревает. Вчера пришла короткая открытка:

«Юра + Люба = Любовь Юровая».

Милая шутка! Раньше я была бы так рада этому!..

Дома пустота. Ложусь рано. Вот и сегодня послонялась, почитала немного и легла еще до десяти. И тут звонок.

Обрадовалась, побежала к дверям. Не Вера ли?

Лариса!

Вошла встревоженная, нервная, заговорила быстрыми, отрывочными фразами:

— Я на минутку. Мы должны были встретиться. А он не пришел. Что-то случилось. Он всегда точен.

Она теребила яркую шаль, а сама отворачивалась.

— Почти десять. Договорились около девяти. Что-то у него худо.

— Могу сходить.

— Спасибо. — Она сразу же закуталась в шаль, как больная, села на стул.

Я опустилась на этаж, позвонила. Голос Владимира Федоровича донесся издалека, из второй, видимо, комнаты.

— Сейчас, сейчас!

Лариса вышла на площадку, я почувствовала, что она стоит надо мной, смотрит в пролет.

Владимир Федорович снимает цепочку.

Вхожу. На столе в первой комнате беспорядок. Разбитые ампулы, шприц в разобранном виде, клочки ваты.

— Люба, заберите кувшин, — просит Владимир Федорович. — Не горячо, папа?

Старик полусидит в кровати. За спиной — подушки. Голова свесилась. Худая, как у цыпленка, шея. Опять приступ сердечной астмы.

— Теперь уснет, — шепчет Владимир Федорович. — Было очень плохо… Я испугался…

Выношу воду. Убираю осколки ампул. Владимир Федорович смотрит на отца. Я повторяю про себя: астма, и что-то тяжелое, давящее, со щупальцами, как во сне, начинает чудиться мне.

Федор Николаевич дышит глубоко, легкая хрипотца пробивается сквозь его дыхание.

— Пойду, — говорю я тихо.

Владимир Федорович кивает.

— Передайте… — просит он. — Впрочем, не нужно. Она знает…

— Ночую у тебя, — сказала Лариса. Схватила мамин халат, повесила его в ванной и остановилась в дверях. — Не возражаешь? Здесь хоть душу есть с кем отвести. Побуду с хорошим человеком. Да и домой далеко ехать. Не хочется. С некоторого времени не выношу пустоты.

Она легла на мамину кровать, закинула руки за голову.

— Хорошие стихи нашла. У древних индусов. Книжка такая попалась. Вообще-то книжка обычная, стихи в ней всякие. А вот строчка… — Она помолчала. — «О вечер! Зачем ты покинутых женщин караешь?» Правда, здорово?

Покачала головой, пошевелила губами, видимо, про себя повторила эти слова. Повернулась в мою сторону, резко приподнялась на локте.

— Отчего к человеку начинают приходить мысли, которых раньше у него не было? Не знаешь? — Не дала мне ответить, сказала: — Я была у него. Дома. Старик спал. Он посадил меня на кухне и стал выносить холсты. Бутылки, бутылки с цветами… Потом показал… мой портрет…

Она закусила губу и отвернулась к стене.

— Меня никто никогда не рисовал… Знаешь, я не могу передать этого чувства…

Села на кровати, поглядела на меня — понимаю ли?

— В детстве я как-то заплыла в омут, воронка от снаряда была недалеко от берега… Я знала, что где-то он есть… А вот не верила, что и со мной может такое произойти. И вдруг попала.

Она замолчала.

— Вот и здесь так. Омут, Любка. Думаю, думаю, а ответить не могу… Сумею я с таким человеком? — Запустила пальцы в волосы, растрепала прическу. — Матери твоей завидую. Она и Алик — как хорошо у них и просто. Нормально, по правилам. Даже если там и были какие-то сложности, то ясно, к чему шло… А у меня? — Ударила кулаком по матрацу. — Как же быть, Любка? Отказать? Мыкаться по чужим домам, ходить от подруги к подруге, делать вид, что ты независима, что тебе дороже всего свобода? Да пропади она пропадом, эта свобода. Я несвободы хочу, чтобы жизнь, как у всех, Любка!

Пробежала босиком по полу, выключила свет и быстро бросилась назад, к кровати. Заскрипели пружины.

— Голова горит… И главное, взять его просто, легко, ничего не стоит его взять, сам он идет на это, а я боюсь. Не знаю чего, но боюсь… — Подумала и вдруг призналась: — Таланта его страшно. Незащищенности. Тонкости его. А если не убережешь? Сломаешь?

Я услышала, как она шарит в темноте по стулу, нашла коробок, чиркнула спичкой — высветились в темноте глаза, часть лица, пальцы.

— Ты табака не любишь? — Поднялась, распахнула форточку, да так и осталась стоять босиком, в белой рубашке около окна.

— А потом, — сказала она, — тащу я за собой порядочный опыт, как теперь это зовется. Вагон и маленькую тележку. Так что, ему эту тележку возить или мне самой?

Она сказала печально:

— Я тут недавно обидела его. Знала, что обижаю. По самому главному бью, но ударила… Подумала, пусть он во мне усомнится, разочаруется, помочь ему захотела…

— Зачем?

Она вздохнула.

— Говорю: «А если искусство твое, Володя, никому не нужно? Если оно так и останется на твоих стенах, что же тогда?» Он при всей своей трудной жизни — счастливый, Люба, человек. И как раз тем счастлив, что в способности своей, в предназначении высшем ни разу не усомнился. Он мне сам говорил, что не может художник по-другому. И даже если это не так, не имеет он права в деле своем и в себе усомниться — иначе это станет его концом. Кто, сказал он, усомнился, того уже давно нет в искусстве.