Владимир Богомолов - Застава в степи

— Это хорошо, что в последний, — радостно шептал Генка. — А если бы в первый — представляешь? Дали бы нам с тобой сразу третий звонок и — привет.

Мой боцман, как всегда, был прав.

Вечером мы провожали киногруппу на станцию. Нам было грустно расставаться с милым добродушным толстяком Константином Ивановичем, гримером Василием Михайловичем, который подарил мне бороду академика Занозина, а Генке усы уполномоченного по набору рабочих. Но больше всего наше звено грустило потому, что уезжала Маша Дробитова, которую в день приезда мы приняли за обыкновенную девчонку и не захотели отдать букет.

Потом-т мы с ней здорово сдружились. Она даже руководила у нас кружком художественного чтения. Маша так умела читать стихи, особенно про весну и про осень! А иногда, когда в нашу кают-компанию приходил адмирал, Маша читала стихи про любовь. И хоть они нам с Генкой не очень нравились, мы их все равно слушали с открытым ртом. Потом, когда мы увидели, как Маша и наш боевой адмирал гуляли по березовой роще, нам стало понятно, почему она читала стихи про любовь. А вчера они ушли в степь. Коля снял свою куртку, и они вдвоем присели на нее. О чем они говорили, мы не слышали — далековато было, но, прощаясь возле Дома культуры, Маша совсем расстроенно сказала:

— Может, ты все-таки надумаешь поступить в МГУ или Бауманское?

— Нет, Машенька, — печально ответил Коля, — я не могу бросить маму.

— Ну все равно, я рада, что встретила тебя. Я буду писать тебе…

— Я тоже.

Потом Дробитова обняла адмирала, прикоснулась к его щеке и быстро убежала в клуб, а Коля, словно пьяный, медленно и неуверенно пошел на нас. Не успел я оттащить Генку в тень, как он подскочил к вожатому и задал глупейший вопрос:

— Коля, это вы репетировали сцену прощания?

Коля странно посмотрел на Синицына, потрепал его вихор и признался:

— Нет, Генка, я не репетировал, я по-настоящему прощался.

Он постоял, подумал о чем-то и спросил у нас:

— Может, и в самом деле махнуть в Москву?

— Зачем? — удивился Генка.

— Чудак ты, боцман, — грустно улыбнулся вожатый. — Она же учится во ВГИКе.

— Ну и что? — пристал к нему Генка.

— А то, что я ее люблю.

— Мы все ее любим. Она вон какая красивая, — Генку как будто прорвало.

— Тебе еще рано об этом рассуждать, — сделал ему внушение Попов.

Лучше бы Коля не влюблялся в Дробитову, а дружил с ней просто так, как мы. А то теперь с утра ходит сам не свой, куда улыбка делась, нас совершенно не замечает. Чего доброго, бросит еще флотилию, уедет в Москву. Но, кажется, я напрасно переживал. Маша пожала Колину руку, прикрыла лицо нашим букетом и вошла в зеленый автобус. Откуда-то прибежавший Вовка Грачев протянул Маше такой красивый и большой букет, что наш подарок сразу потускнел.

Когда автобус и газик ушли, оставив на дороге серые клубы пыли, я подумал, что теперь наступит скучища и в нашем плавании по морю пионерских дел снова будут пестреть макулатура, металлолом, фотомонтажи, разучивание новых песен.

Но волновался я напрасно. Скоро у нас наступили такие дни, что мы забыли даже о недавних съемках и новых друзьях.

Уже на другой день на дверях нашего класса висел спасательный круг, с крейсера был снят флаг адмирала, а вечером состоялось заседание педагогического совета. Директор, стуча по столу карандашом, возмущался:

— Ты понимаешь всю серьезность своего проступка? Докатился. Избить пионера, разбить стекло в школе! Так поступают лишь хулиганы. И это перед самым концом учебы!

Генка, вобрав в узкие плечи свою черную голову, молча стоял перед столом. А Вовка Грачев, прижимая к левому глазу платочек, настороженно сидел на стуле, боялся, что на него кинутся и ему придется убегать.

— В последний раз спрашиваю, — устало опустился па стул директор. — Будешь честно говорить? Или я поставлю вопрос о твоем пребывании в школе.

Встала Фаина Ильинична.

— Разрешите мне, Николай Андреевич? Гена, ты должен понять, что совершил гадкий проступок. Как у тебя поднялась рука на товарища?

Генка зло бросил:

— Он мне не товарищ.

— Ну хорошо. На одноклассника, на пионера. Вчера ты пустил в ход кулаки и камни, а завтра — нож. Ты подумай, куда может привести эта скользкая дорога. Мы искренне хотим предупредить тебя от всего плохого. Справедливости ради я должна сказать, что учиться он стал значительно лучше, а вот поведение никуда не годится. Скажи, за что ты избил Грачева?

Генка снова поднял голову и уточнил:

— Я только раз ударил. Он, как сайгак, убежал, а то бы я ему дал…

Учителя осуждающе покачали головами и зашептались о том, что… нет, Синицын неисправим и, в конце концов, плохо кончит…

А мы всем классом сидели здесь же и переживали за нашего боцмана. Ну почему он такой упрямый, не хочет рассказать честно, за что ударил Грачева, как разбил стекло? Не так же просто, за здорово живешь… И главное, такие приключения происходят с ним тогда, когда меня нет рядом. Я посмотрел на Генкиного отца, который сидел, положив больную ногу на бадик, и посасывал кончик черного уса. За все время педсовета дядя Федя не сказал ни слова. И как-то трудно было понять по выражению его лица — осуждает он или одобряет поведение сына.

— Грачев, Вова, может, ты что-то скрываешь? — переключилась Фаина Ильинична на пострадавшего. — Может, между вами прежде что-нибудь произошло?

— Нет, кажется, нет, — поморщил большой лоб Грачев.

— Когда кажется, надо креститься, — посоветовал ему Коля Попов и пригладил непослушные вихры своей знаменитой канадки.

— Попов, — вмешался директор, — это не педагогично, ты не на палубе. Не дезориентируй, пожалуйста, заседание. Ну, Синицын, я тебя в самый последний раз спрашиваю: будешь честно рассказывать?

Генка молчит, как тургеневский Герасим.

— Гена, может, ты не рассчитал траекторию полета кирпича, — поспешила на помощь математичка, — и случайно попал в окно?

— У меня в институте был аналогичный случай, — оживился историк.

Николай Андреевич посмотрел на него так, словно тот на похоронах вспомнил веселый анекдот.

Историк смутился и сказал:

— Ну, не совсем аналогичный… Это я к тому, что жалко парня. В принципе ведь славный малый. И способный. Недавно про восстание Спартака так рассказал, что я диву дался.

— Но мы сейчас говорим не о достоинствах Синицына, — заметила Фаина Ильинична.

— Вот именно, — поддержал ее директор. — Прошу дать оценку поведению Синицына.

Один за одним поднимались учителя и говорили о том, что Генка поступил нехорошо, и его надо строго наказать. Фаина Ильинична предложила послушать Федора Федоровича.