Владимир Богомолов - Застава в степи

Следы наши, едва заметные на сухой земле, то и дело пропадали, и их приходилось разыскивать, как геологам алмазы. В сотый, тысячный раз я проклинал своего друга и его глупую затею. Но что было делать? Я продолжал ползти вперед, по едва заметным очертаниям угадывая наши следы. Генка полз за мной. Мне так хотелось, чтобы он хоть однажды поднялся на ноги, сказал какую-нибудь глупость (настроение бы поднялось), но Генка молчал.

Не знаю сколько часов мы, похожие на наших далеких предков, ползли по кукурузному полю, но одно нам стало абсолютно ясно: веревка наша канула в вечность.

Усталые и злые возвращались мы домой. Несколько раз я предлагал Генке выйти на поиски завтра с восходом солнца, но он отказывался. Тогда я сказал, чтобы он достал мне веревку где угодно.

— Хорошо, — чтобы не спорить, согласился Синицын.

— Завтра же, — настаивал я.

— Хорошо.

— Что ты как автомат заладил: хорошо да хорошо?

— Понимаешь, Сенька, я о другом думаю, — сознался Синицын.

— Новая идея? — не удержался я от ехидства.

— И еще какая!

— Ну, конечно, все ахнут, — продолжал я тем же тоном.

— А что? И ахнут. Представляешь, идем мы с тобой, а на поводке у нас Мухтар.

— Это которого на пенсию в милиции списали?

— Нет, свой, — не разделил моего насмешливого тона друг. — На базаре в городе продают породистых собак. Вот бы купить одну и сделать из нее ищейку. Она бы сразу нашла.

— Ах, вон ты к чему. А я думал, что у тебя более высокие цели, передать ее участковому милиционеру или прямо на пограничную заставу.

— Смейся, смейся, — начал ожесточаться Генка. — Я один, без тебя и без вас всех, завтра же куплю овчарку и начну ее дрессировать.

— А жук-кузька, а коммунары уже по боку? — удивился я, отлично зная, что Синицын, загораясь новой идеей, предает забвенью все свои старые, хотя и неосуществленные.

— Я все вместе буду делать, — уверил меня Генка. — Составлю расписание и буду железно его выполнять. Только коммунаров придется отложить до послеуборки. А веревку мы тебе с Мухтаром найдем через неделю. Да, ты знаешь, у меня, должно быть, не хватит денег на собаку, может, добавишь? Тогда я и тебе разрешу заниматься с ней.

— И сколько у тебя не хватает?

— У меня есть три рубля. А хорошая собака стоит рублей десять или побольше. Вот и считай, ты же грамотный.

— Ну и нахал ты, Генка, — только и смог ответить я другу.

Синицын удивился.

— Не хочешь, не надо, я у других займу. Как будто я без отдачи. Соберу и отдам, — сказал он так, словно деньги лежали, как арбузы на бахче, и дело осталось лишь за тем, чтобы подождать, пока они поспеют.

Я бы, может, и дал ему эти семь рублей, но у меня столько не было. Пять рублей, подаренные на день рождения, я берег как зеницу ока, чтобы купить шахматные часы. А они стоят семь рублей.

— Слушай, Генка, — решил я воспользоваться удобным случаем, — лучше ты отдай мне из своих два рубля. А собаку мы и за так достанем. Видал у Прыща во дворе? Уши торчат как у осла, морда страшная, прямо львиная, а бросается на людей не хуже крокодила. У нее кутята породистые. Им уже по полгода.

— Да разве такой жмот бесплатно отдаст, — засомневался Генка, зная нашего соседа механика Хамугина, которого давным-давно за глаза никто не называет иначе, как Прыщ. Папа говорит, что так Хамугина однажды назвал парторг. Ну не прямо так, а сказал:

— Ты как прыщ на нашем теле.

Назвал он механизатора так обидно за то, что тот всю жизнь ловчит. Руки у него золотые. Он даже автомобиль сам сделал. Для себя, конечно. Но работать в совхозе как все, Прыщ не хочет, говорит, мало платят. Я, говорит, вашу сотню за пару дней могу очень даже свободно иметь. А «обидели» его в позапрошлом году, когда он с сыном скосил восемьсот гектаров озимых — больше всех в районе и намолотил почти сто тысяч пудов зерна. Сто тысяч пудов! Это так много хлеба, что всем жителям нашего совхоза, сказал Вовка Грачев, хватит на четыре года. Ему за это обещали заплатить восемьсот рублей и премию еще выдать. Но не выдали. За то, что он ночью хотел украсть с тока машину зерна. За это дело его судить надо было. Но все сказали, что механизатор он отменный, и такой грех с ним случился в первый раз и можно не судить, а для наказания лишить его премиальных. Прыщ сначала даже прослезился от благодарности, а потом начал писать жалобы во все газеты и в партком, и в Верховный Совет. В совхоз приезжало, наверное, десять корреспондентов и столько же комиссий. И все сказали, что зря пожалели хапугу и жулика. Вот тогда-то ему и дали это обидное прозвище.

Теперь он уволился из совхоза. Я, говорит, свое отработал, мне уже шестой десяток лет и я имею инвалидность. А какой же он инвалид, если мешки с яблоками, как булки бросает в машину и увозит их на базар в город. И когда начинается уборка, сам директор Дмитрий Петрович Журавлев идет к нему домой, просит его забыть старые обиды и стать за штурвал самоходного комбайна.

Прыщ жадюга, хуже Плюшкина. У него единственного сад огорожен высоченным забором. Через весь двор протянута толстенная проволока, и по ней, на цепи, бегает волкодав Пума. Собака такая злая, что даже лает на тех, кто проходит мимо забора. Я помню, как Прыщ привез ее откуда-то и всем хвастал, что она надежнее самого хитрого английского замка.

Сначала Пума никак не хотела сидеть на веревке и лаять не только на прохожих, но даже на тех, кто приходил к Хамугиным. За это благодушие хозяин нещадно бил собаку и наконец достиг желанного. Теперь Пума готова перегрызть горло любому, кто неосторожно открывал калитку, забыв предварительно вызвать хозяев. И только при виде Прыща она трусливо виляет хвостом и старается неслышно залезть в свою конуру под железной крышей.

Но есть в поселке еще один человек, на которого волкодав не только не кидается, но и не лает. Этот человек — я. Дружба у нас с Пумой почти такая же старая, как с Генкой. Однажды после очередного побоя собака оборвала веревку (тогда она сидела еще не на цепи) и, озверев от ненависти к людям, кинулась прямо через забор в степь. При прыжке Пума зацепилась задними ногами за колючую проволоку и повисла. Вот тут, если бы не я, Хамугин застрелил своего волкодава. Пока хозяин бегал в дом за ружьем, я топором перерубил проволоку, и Пума успела убежать огородами к лесополосе. Когда Хамугин, сам похожий на разъяренного волкодава, подбежал с ружьем к забору, собака была уже далеко.

Сколько Прыщ ни ходил по округе, ни звал Пуму, собака не откликалась. Когда я увидел вернувшегося ни с чем соседа, то страшно обрадовался. И хотя я в тот вечер проиграл папе подряд три партии, настроение у меня было такое, будто мне по меньшей мере удалось стать чемпионом области.

Утром я пошел в сарай наколоть для самовара лучинок и увидел в темном углу огромные злые глаза зверя. Я уже готов был пулей выскочить из сарая, но в это время зверь вдруг жалобно взвизгнул, и я по голосу узнал Пуму. Я подбежал к собаке, прижал ее голову к своему лицу, долго гладил и говорил ей ласковые слова. А Пума внимательно слушала меня, лизала мои руки влажным языком и изредка жалобно взвизгивала. Шерсть на ее спине и лапах была в пятнах запекшейся крови. А на задней ноге я нашел кусок колючей проволоки, впившейся в ногу. Скрученная вокруг лапы, она мешала не только бегать, но и сидеть. Я освободил лапу от ржавой острой проволоки, куском тряпки перевязал кровоточащую рану и принес нежданному гостю чашку борща и ломоть хлеба.