Ильгиз Кашафутдинов - Последний снег

— Я на минутку, — снова кашлянув, сказал Семен. — Если есть, ниток мне суровых дай.

— Пуговицы, что ли, поотлетали? — спросила Люся, скользнув за ширму. — Так я пришью.

— Авария у меня, — вздохнул Семен, доставая из ящика клипер. — Так сказать, ЧП. Ты вроде одна?

— Одна, — откликнулась Люся.

Семен задернул занавески на окне, принялся распутывать такелаж клипера, поднимая его на свет, поворачивая по-всякому — то палубой вверх, то килем. И так увлекся, что не сразу заметил Люсю — она, увидев в руках экспедитора затейливую штуковину, обомлела, боязливо подняла ладошку ко рту. Неслышно подошла к столу, все еще не понимая, чем занят Семен, спросила:

— Что это у вас?

— Модель корабля, — важно пояснил Семен. — Называется — чайный клипер. Самый быстроходный парусник был…

— Понятно, — кивнула Люся, подавая нитки.

— Подержи-ка…

И долго чинил мачты, расправлял паруса; будто вовсе забыл про Люсю, по-прежнему недоуменно глядящую на кораблик, на хорошо вымытые, мягкие волосы Семена, — касались, ох как они касались девической груди.

— Люся, — проговорил Семен строго, уловив между делом неровное дыхание девушки. — Нас кто в четверг видел на складе? Не знаешь?

Отодвинулся, взял клипер, который со всей недавней величавостью взметнул ввысь стройные мачты.

— Когда свет отключили?

— Ну да, на тарно-мебельном складе…

— Вроде тетя Паша заглядывала, сторожиха, — сильно смущаясь, сказала Люся.

— Тогда понятно…

— Неужели она могла подумать…

— Думать не запрещается.

— Знать же должна. Вы бы не позволили.

— А если бы позволил, — грустно улыбнулся Семен. — Взял да позволил.

— Неправда, — убежденно сказала Люся. — Наговариваете на себя.

— А ты бы сопротивлялась? — с любопытством спросил Семен.

— Не шутите так, — отрезала Люся.

— Не сердись, — сказал Семен. — От голода это у меня.

— Я вас накормлю, — расшевелилась Люся. — Щи на первое, нототения жареная…

— В ресторан пойду, на станцию, — остановил ее Семен. — Пива выпью…

Поднял с порога ящик, подмигнул с порога Люсе, чем окончательно развеселил ее. И так, с ящиком, с мягкой чудаковатой улыбкой, вошел Семен в ресторан, подсел к служебному столику, к новенькой официантке, спросил:

— Клава работает?

— Здесь, — ответила она, узнав его. — Позвать?

— Не надо, подожду. Принеси мне пива бутылок пять.

Потом он пил пиве, посматривал в зал, почти не слыша его шума, начиная неизвестно отчего тревожиться.

Кто-то, подойдя к заграничному проигрывателю, кинул в него пятак, для верности ударил по лакированному корпусу кулаком, отошел:

Кажется, уже слышал эту песню Семен. Точно — в кино. Но сейчас в ней выделилась особенная, хорошо понятная Семену печаль. Он посидел, смежив веки, чувствуя приятную слабость от выпитого пива; когда песня кончилась, открыл глаза и в синеватой дымке разглядел Клаву. Она стояла близко, боком к нему, снимала с подноса закуску, подавала на стол. Семен отчетливо рассмотрел шпильку, которой она прикрепила к волосам белый кокошник. Она ставила и ставила тарелки, выслушивала длинноволосого юнца в красной рубахе, — то ли заигрывал он с ней, то ли заказывал еще что, не поймешь.

Семен думал, провожал и встречал взглядом Клаву, снующую от стола к буфету, обратно. Она еще не заметила Семена, отшибленного в тень, а если бы и высмотрела его, — кивнула бы приветливо, ничего больше.

Семен давненько приглядывался к ней, захаживал сюда; садился вот так, как сейчас, в угол, задумчивыми глазами ловил Клавину фигуру, прямую, терпеливую, челноком мелькающую туда-сюда.

Как-то раз, узнав, что осталась она без дров, подвез ей целый фургон бракованной деревянной тары; свалил возле домика Клавы, уехал. Догадалась она потом, подошла к нему, совала деньги.

Все внимательней присматривался к ней Семен и однажды, подгадав момент, догнал ее на машине, идущую домой. Будто случайно напросился подвезти. И тоже будто ненароком, переключая скорость, задержал руку на Клавиной коленке, о чем долго жалел после. Так хватила она кулаком по руке, что едва не очутились в кювете.

Зачем он тогда пристал к ней, Семен не смог бы объяснить и сейчас — дурного в голове не было.

Клава снова появилась в зале, и Семен, привлекая к себе внимание, сильно звякнул стаканом. Клава повела в его сторону глаза, черные, подрисованные самую малость. Лицо ее, чуть окаменевшее от трудной, однообразной работы, смягчилось, потеплело сразу.

Семен поманил ее.

— Привет! Как жисть? — спросила Клава.

— Сижу вот, — сказал Семен.

— Телевизор купил?

— Не-е… Тут, Клава, такая игрушка — ахнешь!

— Для кого? Для жены, что ли?

— Секрет, — сказал Семен, с непонятной для себя нежностью глядя в усталые, тихие глаза Клавы.

— Ты что это? — смутилась Клава. — Выпил много?

— Трезвый, как телеграфный столб.

Он склонился над своим ящиком, открыл его.

— Называется — чайный клипер, — сказал Семен.

— Здорово, — проговорила Клава. — В кино видела. Точная копия. Подарили?

— Сам сделал, — признался Семен. — В прошлом веке на таких гонки устраивали, — стал рассказывать он. — Из Китая чай везли. Кто первый доставит груз чая, тому — приз. Ох, капитаны были тогда. Отчаянные головы. Представляешь, в Атлантике, у мыса Горн, в дождь, шторм… А сколько их на рифы повыбрасывало — жуть! Такой народ — моряки.

— Ты что — моряком был? — у Клавы загорелись глаза. — Тоже плавал?

— Ну да, — сказал он. — Так сказать…

— А ходишь, молчишь…

— А чего трепаться, — скромно проговорил Семен.

— А я ни разу еще моря не видела. — Клава обернулась на шум — юнец из компании стучал ножом по бутылке. — Их вот только и видишь.

— Подойдешь еще?

Клава опять выслушивала того юнца в красной рубахе, сдержанно, терпеливо улыбаясь. Тот напоказ храбрился, заказывал какое-то несусветное блюдо, а дружки, галдя вразнобой, разжигали его.

Картина эта не очень-то смущала сейчас Семена. Он следил за Клавой, думал: такая уж работа, ничем особенно не удивишь ее — наслушалась, насмотрелась всякого. Привыкла — деваться некуда. Третий год маялась с ребенком одна. Брошенкой ее не назовешь — замужем не была, всего-то недельку погуляла с заезжим лейтенантиком, который, уехав, не показывался больше — как в воду канул. Вот и тянула с тех пор Клава свой воз, молча и гордо снося пересуды; загасила в себе огонь, смирилась. Оттого, может, походка украдчивая, осторожная, будто боязно ей что-то уронить и разбить. А как поведет глазами, постоянно тоскующими неизвестно о чем, — иной мужик так и тянется. А станционные бабы, народ бдительный, настороже — ничего не пропустят…