Ильгиз Кашафутдинов - Последний снег

Она доволокла его до одной-единственной кровати, а он замотал головой — на чистую-то постель! — но сопротивляться долго не смог.

Клава выскользнула в сенцы. Зашипел керогаз, звякнула кастрюля.

При свете настольной лампы, поставленной на щелястый пол, комнатка казалась высокой, но уютной, до того чистой и уютной, что Семен невольно попытался прихорошиться. Хотя бы стряхнуть соломинки, пригладить волосы. Не вышло. Устав досадовать на себя, он принялся осматривать комнатку. Затаился вдруг: стояла в углу, прижатая боком к стене, железная кроватка, и в ней, услышал Семен, посапывал человечек. Можно было различить в сумраке выпростанную из одеяла ручонку, которая будто приготовилась поймать что-то легкое и невидимое, падающее сверху. Завороженный, будто бы первый раз видя детскую руку, Семен не двинулся, когда Клава внесла в комнату тазик с горячей водой. Она заслонила от Семена кроватку.

— Не будешь встревать по пустякам, — шепнула Клава, почувствовав, как болезненно дернулся Семен от прикосновения влажной ваты. — Сама бы справилась…

Семен терпел, постепенно оживал; смотрел из-под распухших век на Клаву, и вот перед ним будто бы Катерина — давнишняя, любящая его. Такая вот тонкая и гибкая, с ловкими, бережными, как эти, руками. И все это — простоволосая, низко склоненная женская голова, кроватка с малышом, слабый, покойный свет, — тоже оттуда, из давнего. Как могло все сложиться…

— Жену вспомнил? — неизвестно как догадалась Клава.

— Ушел я от нее, — шевельнул губами Семен. — Совсем.

Клава, задержав дыхание, на время перестала возиться. Коленки ее, невинно мявшие Семену бок, затяжелели — точно каменья.

— Как же так? — спросила Клава. — Сюда, значит, завернул, больше некуда. Что люди скажут?

— Не волнуйся, береги здоровье…

— Уходи, пока не рассвело, — сказала Клава, сползая с края кровати. — Обо мне ты подумал?

— Куда я такой уйду? — рассудительно проговорил Семен. — Сможешь, оттащи к откосу, там отлежусь…

— Так и думала: с дуринкой… Господи!

Клава уткнулась в одеяло и заплакала.

— Не реви ты. Мишку разбудишь, — тоже маялся Семен. — Ну, так вышло. Приполз…

Широкой, горящей огнем ладонью он легонько накрыл голову Клавы — волосы у нее были прохладные, мягкие.

— Прости, — молвил Семен. — Ты положи меня на пол, сама ложись и спи. Спать полезно. Успокаивает.

— Если тебе негде ночевать, так сам ложись…

За окнами тихо и печально светало. Лампе уже не перебороть было белого света утра. Из угла весело выглянула разрисованная цветочками печь.

Семен и Клава, застигнутые нарождающимся новым днем, надолго примолкли, и почему-то боязно было им шевельнуться.

— А где твой этот… — нарушила тишину Клава, не отрываясь от одеяла. — Чайный корабль?

— Нету его, — отозвался Семен. — Наскочил на рифы.

— Красивый был…

— Знаешь, я его как увидел на картинке, так жизнь стал понимать иначе… Чудно, конечно. Летит себе, все ему нипочем.

— Я думала, ты его в море видел.

— Не был я моряком. Соврал. Танк водил в армии.

— Разбили его?

— Танк-то?

— Корабль…

— Новый сделаю. Жалко, конечно… И вообще — все заново начну.

Будто от тычка вздрогнул, скрипнул своей кроваткой Миша, повернулся на другой бок, затих. Лег к окну личиком, которому утренний свет придавал бледно-голубоватый оттенок.

— Точно, похож на меня, — изумился Семен. — Фотография у меня есть. Такой же я был — божий одуванчик.

Клава, стряхнув с головы руку Семена, вскинулась, поглядела прямо, готовя что-то высказать, но не удержалась от улыбки.

— Похож? Черт страшный…

— Ты в деревне родилась? — внезапно спросил Семен.

— В сибирской.

— Я сразу понял, как тебя увидел. Руки крепкие, работящие. Давно не была у родных-то?

— Боюсь я их, — опять уронив голову, сказала Клава. — Строгие. До сих пор пишу, что замужем, муж на Севере, приедет.

Вот так-то. Вот и Семен, как ни храбрился, сейчас не совладал с собой; сколько ни ершись, душа мягкая предать когда-то должна — и словно с нее самой сорвалась теплая капелька. А тут уже другая напрашивалась, и Семен, помаргивая, стал сгонять ее, но веки не слушались. Сквозь мутноватую пелену он разглядел округлую спину Клавы, белую обнаженную шею, с которой сползла, бойко топорщилась кружевная полоска ночной рубахи. И только сейчас Семен догадался, что все это время, пока ночь сменялась днем, Клава стояла на коленях.

— Больно колени-то… — сказал он, снова дотронувшись до волос Клавы. Хотел сказать другие слова, но долго давился ими, как казалось, давно приготовленными: — А ты напиши родным: приехал с Севера.

И разжался весь, выговорился. Он, закрыв глаза, вслушался в себя, почувствовал, как ждется ему, до того ждется, что до звонкости прыгает в груди сердце. Ему, глупому, но чуткому, поверил Семен, когда оно приняло ответ, недоступный для разума.

В этот раз Клаву было едва слышно, будто выплакивала она печаль, накопленную за долгую разлуку.

Плач ее не мешал ни Семену, ни сыну, ни дню, встающему над землей по-летнему разгульно и высоко.