Виктор Степанов - Серп Земли. Баллада о вечном древе

А это чья кольчуга — из тысяч колец вязанное кружево? Оказывается, принадлежало сие боевое платье боярину и воеводе князю Петру Ивановичу Шуйскому. Кольца большие, круглые, скреплены одной заклепкой — гвоздем. На правой стороне груди небольшая свинцовая мишень с клеймом большой казны, на левой стороне — круглая медная мишень с надписью: «Кнзя Петровъ Ивановича Шускова». Эту кольчугу хозяин не посрамил — убит в 1564 году близ Орши на реке Уля. А кольчуга, сказывают, была подарена Иваном Грозным Ермаку Тимофеевичу, потом попала в Сибирь, а в 1646 году нашли ее случайно у кочевников-нанайцев.

Мы с уважением смотрим на панцирь, сплетенный из более мелких колец, на байдану — из совсем другого, плоского железного кружева, на наручи и поножи, на кольчужную рукавицу для правой руки — левая была прикрыта щитом. А эта, в которой меч, сшита из шелкового красного атласа, стегана и обложена парчой, а внутри — кольчужная ткань. Тяжела и страшна ты, железная рукавица.

Шлем, панцирь, бахтырец, юшман, зерцала — все плотней закутывался в железо человек, и вот уже стоит в стеклянном шкафу кираса — пластины, выгнутые по форме спины и груди и соединенные пряжками на плечах и боках.

— Древние кирасы, — со знанием дела поясняет нам девушка, едва достающая до стальной груди великана, — изготавливались из плотного войлока, покрытого медным листом. В XIII веке появились железные кирасы. В России существовали с 1731 года, затем… — она кокетливо улыбается, наверное подготавливая нам какую-нибудь шутку, — затем, в наше время, были, разумеется, упразднены.

— Вышли из моды, — понятливо добавляет кто-то из экскурсантов.

— Можете осмотреть экспонаты самостоятельно, — доверительно разрешает девушка.

Я останавливаюсь у последнего, самого «позднего» вида кирасы и вдруг начинаю чувствовать, что в этом хронологически точно выставленном ряду защитного вооружения, безмолвных стальных манекенов чего-то недостает, нет завершенности.

Понял, понял, какого дополнительного звена здесь не хватает! Не звена, а скорее — ощущения, какое я недавно испытал и которое смутно преследовало меня здесь все время, пока мы переходили от одного стеклянного шкафа к другому.

Этим экспонатам больше чем полтысячи лет, а тем нет и двадцати. На них лежит отсвет ракеты и того, как глобус, шара, вместившего в себя первого космонавта. Сквозь приспущенные шторы, как сквозь туман, проглядывает солнце, и звездным блеском ему отзываются стекла скафандров, стоящих вдоль стен. Странно и непривычно видеть эти доспехи, натянутые на неживые плечи манекенов. Серый, похожий на комбинезон теплозащитный костюм Юрия Гагарина, тяжелые ботинки с высокой шнуровкой. Поверх надевался яркий оранжевый скафандр. Точно такой светится чуть поодаль — «личная вещь» Германа Титова. Впрочем, скафандры одного размера и одежда, предназначенная для Юрия, годилась бы каждому, зачисленному в первый отряд космонавтов, — молодые летчики были удивительно, как на подбор, одинакового роста. А рядом — такой же и уже не такой скафандр, оранжевое одеяние Валентины Терешковой. Ботинки почему-то уже не черные, как у Юрия и Германа, а понежнее — серые и, что сразу бросается в глаза, заметно уменьшенного размера. Ничего не скажешь — женская ножка, и только перчатки все так же грубовато просторны, совсем не по тонкой руке. Ни дать ни взять кольчужные рукавицы… Чуть подальше — другая эпоха, другие доспехи — белый скафандр Алексея Леонова, скорченный в кресле «Восхода». Удивляются экскурсанты: как было можно в таком положении столько сидеть? Не сидеть, говорят им, не только сидеть, а остаться вот в этом костюме один на один с губительной, смертоносной бездной.

Да-да, тогда из Звездного городка я как бы перенесся в Оружейную палату, я смотрел на гермошлем с тускло поблескивающим, похожим на забрало защитным стеклом, на перчатки, которые словно облегали рукоять тяжелого меча, и песнь далеких веков врывалась в тихие залы.

«Кони ржут за Сулой — звенит слава в Киеве; трубы трубят в Новгороде — стоят стяги в Путивле! Игорь ждет милого брата Всеволода. И сказал ему буй тур Всеволод: «Один брат, один свет светлый — ты, Игорь! Оба мы — Святославичи! Седлай же, брат, своих борзых коней, а мои-то готовы, уже оседланы у Курска. А мои куряне опытные воины: под трубами повиты, под шлемами взлелеяны, с конца копья вскормлены, пути им ведомы, яруги известны, луки у них натянуты, колчаны отворены, сабли навострены, сами скачут, как серые волки в поле, ища себе чести, а князю — славы… Быть грому великому, идти дождю стрелами с Дону великого! Тут копьям преломиться, тут саблям побиться о шеломы половецкие, на реке на Каяле, у Дона великого. О Русская земля! Уже ты за холмом!»

О планета Земля, уже ты за иллюминатором… Но почему перед немыслимой бесконечностью пространства и времени, за один миг преодолев шесть веков, проступало в тумане сентябрьского утра легендарное Куликовское поле? Солнце блестело на шлемах, оперенных красными, шафранными, розовыми перьями, словно зарево занималось над готовыми к битве полками, а дальше заря, заря — над лесами, над долами, и кажется, не было конца и краю богатырской-рати, перед которой в алой мантии, прикрывающей золоченую кольчугу, стоит Дмитрий, еще не Донской.

Утренние воды Непрядвы зеркально чисты. На них тот же розовый отблеск, но нет-нет и дрогнет, разойдется кругами гладь — это еще не стряхнувшие дремь караси словно хотят проклюнуть зарю. Хороша бы была рыбалка! И может быть, о ней думает совсем еще безусый голубоглазый парнишка, что косится на воду из шеренги, занявшей позицию у самого обрыва. Остроконечный шлем великоват, налезает на брови, да и кольчуга тоже, видать, с отцовского, а то и дедовского плеча. Обвисают рукава железной его тенниски. Хороша бы была рыбалка! А в левой руке щит, а в правой — копье. И тучами клубится, спускается с холмов несметная рать Мамая.

Никто никогда не узнает, как звать того паренька в богатырском шлеме. Через минуту взревет под великокняжеским знаменем труба. Ударятся щиты о щиты, копья о копья, и в грозном коловращенье битвы, как за стальными волнами шторма, мелькнет и потеряется знакомый остроконечный шлем. Сколько ударов кривой ясской саблей выдержит голубоглазый, надолго ли останется защищенным трепещущее в окольчуженной груди сердце? Там, где живые будут стоять на телах раненых и убитых, а обезглавленные в одной тесноте с бьющимися, брат не узнает брата, отец сына, а сын отца. Яссы, буртасы, турки и косоги, фряги и тоурмены — все ввалится в Непрядву и захлебнется в ней. Не от зори, а от крови будет багряной река.

Быть может, только к вечеру кто-то заметит живое шевеленье железа среди ковыля, и чьи-то руки поднимут и вынесут еще теплое, по-мальчишески гибкое тело к костру. Кто-то снимет кольчугу, чтобы положить на раны целебные травы. Кто-то освободит голову от шлема, чтобы лоб остудили ветры вечерней зари. Останется ли жить тот богатырь с мальчишескими плечами? Но шесть веков спустя, разглядывая его кольчугу, найденную на Куликовском поле, я буду думать о том, что ее владелец был действительно богатырем. Время сохранит шрам на завершье шлема — не от той ли кривой ясской сабли? Но именно этот шрам, теперь уже еле заметная, изъеденная ржавчиной царапина, будет самым что ни на есть живым, вернее, оживляющим наброшенные на ровные мертвые плечи манекена доспехи…