Виктор Степанов - Серп Земли. Баллада о вечном древе

— Армстронг извиняется, что не может от волнения говорить, — обронил переводчик в заледеневший зал.

Так на виду у всех стоял, не скрывая слез, астронавт, чье имя стало синонимом железного мужества… Какие чувства переполнили его сердце, не привыкшее сжиматься даже в смертельной опасности, какое смятение вызвало слезы, застлавшие глаза, некогда спокойно озиравшие лунные пейзажи, а затем обращенные к фантастической, плывущей над ним как видение нашей планете? Кто знает… Быть может, при виде одинокой Валентины Армстронг ясно представил себе, что уже никогда, долети он хоть до Марса, до Венеры, до самой любой, самой дальней звезды, — никогда не увидит человека, который позвал его в космос… А быть может, он представил, как в то лето вот так же на сцену могла бы выйти в темном платье его жена… Кто знает…

Когда зал зашевелился, словно оттаивая, Армстронг еще раз поклонился женщинам и вслед за ними пошел со сцены.

Через два месяца в адрес руководителей Центра подготовки космонавтов пришло из-за океана письмо.

«Вы и ваши сотрудники, — писал Нил Армстронг, — помогли сделать мою недавнюю поездку в Советский Союз очень интересной и волнующей. Но из всего этого выделяется как самое памятное для меня событие встреча с вдовами Гагарина и Комарова. Я очень надеялся встретиться с этими мужественными женщинами, но, как потом оказалось, не совсем был готов к этому. Я должен признаться, что встреча с ними была самым волнующим для меня событием, память о котором я сохраню навсегда. Боюсь, что тогда я потерял дар речи, но я думаю, слезы говорили сами за себя. Передайте, пожалуйста, мой привет госпоже Гагариной и госпоже Комаровой».

Из окна было видно все то же. Справа синел лес, на опушке которого отсвечивали молодой бронзой сосенки — с шестого этажа казалось, будто они привстают на цыпочки и тянутся, тянутся кверху, делаясь от этого еще стройней. Какие-то из них, когда они еще были пушистыми, саморучно сажал Юрий. Теперь, наверное, он и сам бы их не узнал.

Чуть левее, через поляну, вдоль узкой тропинки столпились березы. Они как будто вышли погреться из леса, что остался стоять за высоким забором. Странно — их не задели, не тронули экскаватором строители. Когда юные сосенки еще только кустились на грядках, березы уже были большими. Не так чтоб уж очень, но уже прорисовывалась, проглядывала в ветках мягкая женственность и струились над чистой белизной стволов зеленые косы. По утрам Юра выбегал на эту тропинку, быстрым, как на курсантской физзарядке, упругим шагом проходил дальше, почти до самого шоссе, а возвращаясь, непременно останавливался под березами и дышал, жадно впитывал, ловил запахи далекого деревенского детства. Он очень любил эти деревья и так часто словно бы случайно оказывался под ними, что Валентине и теперь иногда совершенно отчетливо виделось мелькание синего тренировочного костюма в белесом зыбком свете стволов. Но его уже не могло быть там никогда. Ни там, ни здесь — нигде. И, переставая сопротивляться боли, которая и без того, казалось, выжгла душу, Валентина отворачивалась, отходила от окна: смотреть на то, чего каждый день касался его взгляд, вернее, на то, что как бы осталось его взглядом — янтарное свечение сосенок, трепет листвы на березах, золотисто-белая россыпь ромашек на лужайке, — смотреть на это было невыносимо. Она захлопывала окно, задергивала штору, и голоса дочерей возвращали ее к действительности. «Надо думать о них — о Лене и Гале, потому что теперь в них и его и моя жизнь», — пересиливала она боль души, боясь не сдержаться, выдать ее.

Девочки занимались уроками, и, вглядываясь в их отражающие совсем другие заботы лица, она ловила себя на том, что все время ищет сходство: у Гали глаза и брови е г о, а вот е г о наклон головы и улыбка — у Лены… Да, Юрий присутствовал здесь, конечно же присутствовал. Вот сейчас заскребется в дверях ключ, и в прихожей послышится голос. Только ли ею одной уловимы те нотки — сквозь мальчишескую застенчивость неуемное озорство? Когда это было — давно ли? Он вошел шумно, поставил портфель и, замерев в проеме двери, приложил к козырьку руку: «Товарищ жена, ваш муж Юрий Гагарин прибыл в ваше распоряжение. Разрешите приступить к ужину?»

Нет, он уже никогда не войдет в эти двери, никогда… И то, что с нею сейчас происходит, — игра памяти, как будто старая кинолента, снятая про твою жизнь, закрутилась в обратную сторону. Но что же произошло, что? Разве она не должна была готовить себя к этому с той минуты, как стала женой летчика? Эта вечная тревога северного неба, лохматые тучи, снившиеся даже ночью там, в Заполярье, где все только начиналось… И разве Юрий не предупреждал ее об этом в тот вечер, спрятав намек на возможность самого страшного в примелькавшуюся поговорку «семь раз отмерь, один раз отрежь»? Но о чем, как не о безмятежно-голубом счастье, могли мечтать в тот вечер танцев молоденькая телеграфистка и курсант летного училища, подставивший под невесомую ее руку плечо с голубым, как полоска неба, погоном?

Кажется, тогда играли танго или вальс-бостон, модный в тот год «Прощальный луч». Чуть смущенный от собственной смелости курсант шел к ней через зал, тихо, словно приглушая в неловкости свой шаг, позвякивая по паркету подковками сапог. «Разрешите?» В первый миг он показался Вале слишком маленьким ростом, гораздо меньше ее. И худенький — мальчишечья шея из просторного ворота гимнастерки. Но когда взял ее руку в свою и повел уверенно, размашисто первым, вторым, третьим шагом, почувствовала: такой не уронит… Что же ей понравилось в нем, что? Почему чуть ли не на следующее воскресенье так опрометчиво пригласила в гости? Кажется, Юра сам напросился полушутя-полусерьезно, узнав, что она готовит фирменные, по собственному засекреченному рецепту пельмени. Да-да, наверное, с той минуты, когда услышала на пороге: «Здравствуйте. Валя дома?» (ведь не была уверена, что придет) — с той минуты каждый раз заставлял сжиматься сердце звонкий голос: «Здравствуйте. Валя дома?»

Она и сейчас видела его таким, как тогда: поверх гимнастерки полотенце, повязанное ею на нем как фартук, и сильная, но осторожная рука его как печатью прикладывает, штампует рюмкой тесто — он освоил эту премудрость удивительно быстро.

«Здравствуйте. Валя дома?» Он обезоруживал своей доверительностью, простотой, словно тысячу лет их знал, настороженных ее родителей. Да и чему, собственно, им было радоваться? Что она будет женой летчика?

А они с Юрой об этом самом сокровенном еще и не обмолвились. Да и не нужно было никаких слов. Они просто день ото дня, вечер от вечера, как будто так и должно было быть, шли навстречу друг другу. Что могла она знать о его службе? Он избегал любых разговоров, как бы позволяя ей самой дойти до сути будущей жизни. Кажется, в тот год она впервые прочитала Экзюпери. По его подсказке. Но в тот ли год, в Оренбурге ли? А может, на Севере, куда Юра отправился после училища добровольцем, хотя мог бы, как отличник-выпускник, выбрать место поуютней и потеплей? Где же это сказал Экзюпери, что летчики не умирают, а превращаются в небо? Но тревога, которая не обошла ни одну жену летчика, поселилась в ее сердце, когда она еще и не была его женой. Еще в Оренбурге, когда разговор подошел к самому главному, к той минуте, когда две судьбы, как две тропинки, либо сливаются в одну, либо расходятся, Юра сказал: «Любовь с первого взгляда, Валя, это прекрасно, но еще прекраснее любовь до последнего вздоха… Ты не обижайся, но лучше семь раз отмерить, а один раз отрезать…»