Владимир Кочетов - Провинциал

Вся больница ходила смотреть на Ваню и Егора. Больные «со стажем» пальцами показывали на них новичкам, а медсестры и санитарки твердили в один голос, что про братьев Теминых надо написать в «Комсомольскую правду». Ваня удивлялся, а Елена Ивановна сердилась:

— Не портите моих детей. Будь больны они, разве я вела бы себя иначе?

«Вот именно, — думал Ваня, — и никто не восторгался бы мамой, не собирался писать о ней в газету. А почему мы должны вести себя иначе? Почему у всех это вызывает удивление?..»

Елена Ивановна начала потихоньку вставать с постели. Тяжело опираясь на Ванино плечо одной рукой и о стену другой, она несколько раз прошла из конца в конец по длинному больничному коридору и запросилась домой: больница ей надоела.

— Что ж, — сказали врачи, — может быть, дома вы скорее поправитесь. Все-таки дом — это дом!

Прошел последний летний месяц. Егору надо было уезжать в Москву: в институте начинались занятия, а Елена Ивановна все не могла окончательно встать на ноги. Об академическом отпуске сына она и слышать не хотела, Егор же не мог уехать, оставив мать на одного Ваню.

— Вот если бы всем вместе поехать в Москву на месяц-два! — мечтал вслух Егор. — Показали бы тебя специалистам, а, ма? Жить там есть где — у Соньки. Квартира люкс!

Посоветовались с врачами, с сослуживцами Елены Ивановны. И решили: надо ехать.

Направление в московскую больницу выхлопотал Егор: он обратился к редактору газеты, где работала Елена Ивановна, тот — в обком. В первых числах сентября Егор принес направление, разложил его на столе.

И вот теперь, втроем, они ехали в Москву…

Машина «Скорой помощи», казалось, повисла и воздухе; по обеим сторонам мелькали, как на киноэкранах, огни неоновых реклам, уличных фонарей; осевая линия Кутузовского проспекта, словно пущенная навстречу стрела, вонзалась в середину капота, выла сирена, и красные огни светофоров были не в силах остановить машину.

Опираясь рукой о брезентовые носилки, Ваня рассеянно глядел в потный затылок Егора; внезапные вспышки света ударяли по глазам и выхватывали из темноты бледное лицо Елены Ивановны. Ваня косил на него взглядом, но повернуть голову не решался, ему почему-то казалось: сделай он это — мать в ту же секунду умрет. И поэтому до боли в шейных позвонках он оставался неподвижным. Просвеченное фарами встречных машин, вспыхивало перед ним оттопыренное ухо Егора. Брат тоже старался не глядеть на мать.

Когда лицо матери осветилось еще раз, Ваня вдруг с ужасом заметил, что черные губы шевелятся. Пересиливая страх, он наклонился и услышал:

— Все хорошо… теперь мы в Москве… все хорошо…

Не они, перепуганные и жалкие, успокаивали ее, а она, бледная, временами теряющая от боли сознание, успокаивала их. Ваня нашарил в темноте руку матери, горячий, тугой комок подкатил к горлу.

— Что?! — обернувшись, Егор впился пальцами в Ванино плечо. — Что она говорит? Ма! Что ты?

— Хорошо… все хорошо…

Она приоткрыла глаза, увидела растерянные лица сыновей и опять провалилась в какую-то яму: показалось, что летит она очень долго, но вот — толчок — упала на дно и от этого снова пришла в себя. Если б можно было рвануться и убежать, оставить эту проклятую боль здесь, на носилках… Завтра Ваня в первый раз пойдет в новую, чужую для него школу, у Егора лекция в институте, а она… она не разбудит их утром, не накормит, не выгладит рубашек, носовых платков, не заставит Ванечку почистить туфли, не проводит до лестничной площадки, не улыбнется, не скажет: «В добрый час!» Сколько женщин будут делать все это завтра, даже не подозревая, что это и есть настоящее счастье. Счастье… Почему его представляют жар-птицей? Счастье — это когда ничего не болит и когда дети рядом…

Она почувствовала вокруг себя движение, услышала голоса и поняла, что приехали. Открылась задняя дверца, по ногам пробежал холодок, носилки качнуло, пронзительно скрипнуло под ними несмазанное колесико, и Елена Ивановна подумала: не она ли это вскрикнула?

— Осторожней, осторожней… Так…

Ее понесли, носилки покачивало из стороны в сторону, видно, санитары взяли не в ногу. Отрешенно шумели над головой деревья, их шум напоминал плеск набегающих волн — так шипит лопающаяся на берегу пена, с таким вот влажным шорохом вода откатывается назад, в море. Деревья шумели, покачивало носилки, и она опять полетела вниз, будто с гребня высокой волны, но тут почувствовала, что какое-то насекомое неловко ударилось ей в лоб, задрыгало лапками, перевернулось и, неприятно щекоча, побежало по носу, по щеке, остановилось у подбородка, повернуло назад. За его следами тянулась бороздка, она стягивала кожу, липла к ней. «Паутина… — удивилась Елена Ивановна. — Паук… Как саван плетет…» И ей вдруг показалось, что она в самой деле уже умерла, а паучок, словно подтверждая ухо, спустился на веко, побежал по щеке, по губам, протягивая за собой новую нить. «Прогоните, прогоните его!» — хотела крикнуть Елена Ивановна, но вместо этого из груди ее вырвался слабый хрип…

— …Больную нельзя тревожить, придется разрезать платье.

Елена Ивановна приоткрыла глаза: слабый электрический свет наполнял комнату, ей показалось, что лежит она на дне колодца.

— Не мешайте мне и уведите мальчика, ему здесь не место, — далеко вверху говорил раздраженный женский голос. — Все будет хорошо, поезжайте домой, завтра утром навестите свою маму.

Елена Ивановна услышала стук пинцета о металлическую крышку, пощелкивание по ампуле ногтя, треск надломившегося стекла. Она повернула голосу, увидела ссутулившиеся плечи Егора, упрямо наклоненную голову Вани, окликнула их:

— Дети… — Они подошли, и опять сверху накатило вдруг что-то огромное, сдавило сердце железкой пятерней. «Господи! Пусть скорое уходит! Я не могу больше, не могу!» — Дети… все хорошо… Мне лучше… Идите домой… Ванечка, не забудь завтра вымыть уши… Яичек купите — утром яичницу сделаете — все-таки горячее… Идите…

Они поцеловали по очереди ее ледяное лицо, неуклюже, на цыпочках вышли из приемного покоя. Скрипнула дверь, на какую-то секунду Елене Ивановне стало легче: наконец она могло позволить себе застонать.

Братья вышли из приемного покоя, было свежо, острые капли дождя, прорываясь сквозь густую листву берез, ударяли в лицо, в грудь. Дождь был редкий, звонкий, листья вверху трещали, точно рвались на части. По аллее пошли почти на ощупь — свет дальнего электрического фонаря у ворот, за деревьями, не помогал, только слепил глаза. Чем ближе подходили они к воротам, тем яснее становилось, что никуда они не уйдут, не смогут.

— Давай посидим, — сказал Егор, останавливаясь. — Не могу я уйти.

— Я тоже, — прошептал Ваня.