Владимир Кочетов - Провинциал

Нет, все-таки это совсем неплохо: в двадцать пять лет выпустить полновесную книгу художественной прозы. А тремя годами раньше опубликовать в «Юности» повесть, которая была замечена критикой и получила ежегодную премию журнала, и еще годом раньше — издать книгу стихов, а в тринадцать лет напечатать первое стихотворение.

Это итоги, так сказать, творческие. Приплюсуем к ним работу в журналистике (в редакциях газеты «Дагестанская правда» и журнала «Женщина Дагестана»), учебу в университете, подготовку диссертации к аспирантуре Литературного института имени А. М. Горького… Вольно или невольно Владимир Кочетов опровергает многократно «обкатанные» критикой тезисы о «постарении» молодой прозы, о неизбежности поздних дебютов.

И хорошо, что опровергает. В литературе, как и в природе, для активной жизнеспособности тоже необходим внутренний баланс. Протестуя против поспешных, легковесных исповеданий «младых сынов века», мы понимаем в то же время: серьезная и продуманная проза тридцатилетних не заменит и не восполнит того психологического, нравственного опыта, которым располагают сегодня двадцати-двадцатипятилетние молодые люди. В этом смысле проза Владимира Кочетова интересна и поучительна прежде всего тем, что она запечатлела процесс становлении сегодняшнего юношества. В ней первые уроки столкновения с миром, с человеческой добротой и ранней самостоятельностью («Надежда Степановна»), любовью «Лилии над головой», сложностью и драматизмом жизни («Как у Дунюшки на три думушки…», «Ночная охота»), непривычной атмосферой крупного современного города («Провинциал»). Владимир Кочетов довольно редко пишет от первого лица, тем не менее его проза несет в себе отчетливый отпечаток исповедальности; «я» автора непременно присутствует в нравственных поисках, духовных прозрениях главного героя.

Не берусь предрекать резонанса, который вызовет первая книга повестей и рассказов Владимира Кочетова, и все таки выскажу надежду, что критика заметит и уверенный профессионализм, и своеобразие почерка молодого писателя. Владимир Кочетов стремится строить фразу так, чтобы она была емкой, естественной и легкой по ритму, наполненной внутренней энергией.

«Машина «Скорой помощи», казалось, повисла в воздухе; по обеим сторонам мелькали, как на киноэкранах, огни неоновых реклам, уличных фонарей; осевая линия Кутузовского проспекта, словно пущенная навстречу стрела, вонзилась, в середину капота, выла сирена, и красные огни светофоров были не в силах остановить машину».

Если определять своеобразие авторского почерка, то складывается он из двух разнородных и несколько неожиданных составляющих. Каких? Прежде чем ответить, я сделаю невольный экскурс в прошлое, в 1970 год, когда в городе Орле приходила Всесоюзная научная конференция, посвященная столетию со дня рождения Бунина. Рядом со степенными и чинными литературоведами можно было встретить высокого и худощавого парнишку, студента из Махачкалы, который своей непосредственностью явно выбивался из ритуальной атмосферы конференции.

Конференция пришла мне на память, когда в сборнике стихов Владимира Кочетова «Пролески» я встретил стихотворение «Иван Бунин». Вместе с курсовыми работами о творчестве Бунина писались стихи. Некоторое влияние бунинского стиля можно встретить в прозе Владимира Кочетова — в пластичности, предметности, осязаемости ее. Но сейчас я хочу обратить внимание на другое: у Владимира Кочетова соединяются два начала — книжное, филологическое, идущее в немалой степени от университетских познаний, и зрелый, «взрослый» взгляд на мир. Главная нота, которая звучит в творчестве Кочетова, навеяна не чтением книг, а живой жизнью, непосредственным с нею контактом.

Хочу сказать в заключение, что Владимир Кочетов требовательно относится к себе, он скромен, и он достаточно хорошо представляет, насколько трудным делом является литература. Все это вместе взятое, в соединении с одаренностью, значит немало.

Валерий ГЕЙДЕКО

Митя несколько раз уходил к Тереку один. Он шел через лес тенистой наезженной дорогой, из чащи веяло сыростью и прохладой; стайка комаров мутным пятном рябила перед глазами и горячо жалила лицо, шею, руки; справа, на зеленой, залитой солнцем поляне трепетали в мареве толпы белых ромашек, цвели кусты сухого розового вереска, летали пышные синие стрекозы. Голубое небо мелькало в зеленой древесной листве, а на дороге от легкого ветерка узорной занавеской шевелились тени. И Мите казалось, что вот сейчас, сто́ит только ступить еще несколько шагов, раздвинутся кусты, и на дорогу выйдет Лев Толстой, но не тот, которого привыкли видеть, — с окладистой бородой, великий и могучий, а другой — в сером армейском мундире, в фуражке с красным околышем, юный и некрасивый, улыбнется застенчивой улыбкой и скажет:

— А я вот гуляю…

И у Мити вздрагивало сердце, он замедлял шаги, прислушивался, не треснет ли где в лесу сухая ветка. Но в лесу было тихо и спокойно, а сердце билось гулко, тревожно. Митя понимал: то, чего он хочет, глупо и невозможно, но все равно ждал…

Студент третьего курса университета Дмитрий Косолапов был руководителем студенческой фольклорной экспедиции, приехавшей этим летом в Щедрин — одну из станиц бывшего гребенского казачества. Темноглазый, высокий, он руководил маленьким отрядом в три человека. Это были девушки: Наташа Лукьяненко, Варя Трофимова и Птичкина.

Не ко сроку попали они в Щедрин: началась уборочная страда, все трудоспособное население колхоза с раннего утра до глубокого вечера пропадало в поле, и песельники тоже были там. Петь в поле они не соглашались: слишком тяжелая была работа, слишком сильно пекло июльское солнце; вечером усталость гнала людей ко сну — новое утро требовало новых сил.

Квартиру сняли у одинокой молчаливой старухи Авдотьи Михайловны. Она отдала девушкам одну из двух комнат, низкую, темную, с покатыми полами. Иногда девушки спали на террасе, Митя же на ночь ставил свою раскладушку в саду, под абрикосовым деревом. Если ночью его одолевали комары, которые кусали и сквозь тонкое байковое одеяло, он перетаскивал свою постель в маленький, тесный коридор и плотно закрывал дверь. Правда, это помогало мало: на коридорной стене, у которой стояла раскладушка, темнело огромное рябое пятно: высохшие тельца комаров с запекшейся кровью — следы ночных Митиных бдений.