Владимир Кочетов - Провинциал

В эту минуту Митя так любил звезды и небо, Наташу, Варю, Птичкину и вообще всех людей на земле, и собак, и самолет, гудящий в небе, и ветер, шелестящий в листве, что сладкие, неудержимо счастливые слезы невольно завершили в горле и голос задрожал, готовый вот-вот сорваться… Но тут Варя сказала:

— Ах, как поздно! — и, оберегая свое крестьянское здоровье, ушла спать.

Митя замолчал, ему стало неловко. Он понял, что увлекся. Не все способны безоглядно уходить в тот мир, который дарят стихи, жертвовать для него сном или пищей, к примеру. Это он такой блаженный дурак: читал бы и читал до утра, до полудня, до вечера.

Птичкина тронула его за плечо:

— Хороший ты человек, Митька, только худенький.

— Не такой уж худенький, — грустно отозвался Митя. — Двухпудовкой не крещусь, но жму правой двадцать раз.

— Что за апологетика?

— Дилетантка ты, Птичка.

Птичкина гордо выгнула худую лебединую шею.

— А что? Если хочешь, быть дилетанткой — мое призвание!

Наташа томно вздохнула и повернулась на другой бок.

— Ладно, ладно, ухожу. Только не наделайте без меня глупостей.

Когда Птичкина ушла, Наташа села на раскладушке и сказала:

— Я хочу есть.

— Бедняжка! Пойдем на кухню.

Дверь в летнюю кухню отворилась с ужасающе громким скрипом, так что Митя и Наташа присели от неожиданности, а потом беззвучно рассмеялись. В темноте они нашарили несколько помидоров, огурцов, буханку хлеба и банку баклажанной икры.

— Хочешь кофе? — спросила Наташа.

— А откуда?

— Я сварю.

Митя взял Наташу за плечи, увидел блеснувшие в темноте глаза.

— Мы с тобой, как супружеская чета. А это вроде бы наше свадебное путешествие.

— Так хочешь кофе?

— Очень!

Через четверть часа у них был прекрасный обед, а самое главное — кофе, горячий, душистый.

— Светает, — сказала Наташа. — Надо ложиться спать.

— Наташк, пойдем солнце встречать!

И вскоре они шли, обнявшись, через низинный луг с высокой росной травой. Низкий густой туман стоял над нею и морозил ноги.

— Вернемся, мне холодно, — сказала Наташа.

Они остановились. Митя крепко прижал Наташу к себе.

— Нет. Мы дойдем до Терека и посмотрим, как всходит солнце.

Он подхватил Наташу на руки и понес ее к низкому кустарниковому лесу, за которым был Терек. Сначала она пугливо косила глазом на Митин подбородок, но, согревшись, прижалась к Мите теснее.

Ранние птицы перекликались к густых зарослях хриплыми, заспанными голосами; через дорогу важно прошлепала большая серая жаба; над ухом неотступно пел свой утренний гимн торжествующий комар. Впереди мелькнула поляна, а за ней гладким металлическим листом — Терек.

вспомнил Митя и улыбнулся. За Тереком, за колхозным полем пшеницы, разливались на горизонте два зарева — это у Грозного колыхали факелы природного газа. Ночью по заревам их можно было насчитать до пяти, при дневном же свете видны были только наиболее близкие. «Будто два солнца всходят», — подумал Митя. В это время левее медленно, как на фотобумаге, проявилось еще одно зарево, и по всему небу над Тереком бледной полосой выступила розовая заря. Наташа не видела этого, и неожиданно Митя решил для себя: «Если она отгадает, какое из этих трех зарев настоящее, она станет моей женой!» Он поставил Наташу на землю, почувствовал, какими вдруг легкими и как бы полыми внутри стали руки.

— Угадай, которое из этих трех зарев настоящее, за которым из них взойдет солнце.

— Вот за этим. — Наташа показала на среднее.

«Она не будет моей женой…»

Крайнее зарево разрасталось. Неожиданно вынырнул краешек солнца, а затем и весь его ртутный овал.

— Девочки! — ворвалась во двор Варя, с треском захлопнув калитку. — Договорилась! Договорилась! В семь часов вечера идем к Матрене Ивановне Павловой. Она сказала, что уговорит нескольких старушек и они нам все вместе немного попоют. Вот! — На Варином лице было выражение величайшего торжества, глаза хитро блестели.

— Ура! — закричали из кухни Наташа и Птичкина.

— Как тебе это удалось? — спросил Митя.

— Да вот так уж, — сказала Варя, поджав губы, как будто решила ни за что на свете не выдавать Мите свою великую тайну. Но тут же не вытерпела и, подвинувшись к нему, горячо нашептала: — Я к ней подлизалась, вот! Насчет сына, дочки расспрашивала. Она и завелась на целый час, вот! А потом я ей говорю, какие мы несчастные: приехали, мол, за песнями, а песельников нет. Пожалейте нас, говорю, ведь нам во что бы то ни стало надо материал собрать. Она посмеялась, посмеялась, ладно, говорит, я пойду баб покличу, только вы уж нам чихирю поставьте. Вот!

— Э-э!.. Вы там не секретничайте! — крикнула Птичкина. — Зачем же манкировать нами! Идите сюда, а то мы картошку чистим, не слышно ничего!

Варя вошла в кухню и громко повторила все, что рассказала Мите.

— А ты молодец, шедевральная старуха! — ласково пропела Птичкина.

— Гм!.. — гордо сказала Варя. — Я такая! Придется тебе, Митя, на «телевизор» сходить.

«Телевизор» был едва ли не главной достопримечательностью Щедрина. Когда в первый же день приезда Митя спросил у Авдотьи Михайловны, где тут можно купить продукты, она неопределенно махнула рукой: «А-а, на «телевизоре». — «Что за «телевизор»?» — удивился Митя. — Ладно, пойдем покажу, — сказала Авдотья Михайловна. — Мне как раз капустки надо. «Телевизором» оказался колхозный склад — длинное приземистое строение из красных кирпичей под ребристой шиферной крышей. Кроме землистой картошки, вялой капусты, желтых огурцов и мятых помидоров, здесь продавали колхозное вино — темно-рубиновый мутный чихирь. «А «телевизор» потому, — объяснила Авдотья Михайловна, — что каждый вечер собирается здесь мужиков полстаницы. Напьются некоторые — и давай, бесстыжие, выступать на виду у всех: и про политику, и про космос, да матерщинятся, да песни поют, не казачьи только…»

В большой просторной комнате собралось около десятка старух. Они неторопливо, без суеты расселись на лавках и скрипучих стульях так, как этого требовало пение. Первые голоса — на лавку справа, вторые голоса — на лавку слева, а высокая старуха с плоской, как доска, грудью и хозяйка, низенькая, оплывшая, с моложавым лицом, — у стола в середине комнаты. На столе стояло зеленое эмалированное ведро и десятка полтора граненых стаканов.

— Что петь будем? — спросила старуха с плоской грудью.

— Нам что-нибудь из старинных казачьих песен, — поспешил Митя и смешался, потому что старуха, строго и презрительно взглянув на него, поджала губы.

— Знаю, милай, знаю…

Митя покраснел: «Вот еще, надо же мне, дураку, лезть…»