Владимир Кочетов - Провинциал

— Не поможет!..

И Егор весь день ходил злой, цедил сквозь зубы:

— Мать пожалел бы, сопляк!

Лучше бы он вчера жестоко избил его, чем вот так мучительно шагать между крестов и гранитных тумб к месту своей казни. Вот и могила отца, маленькая почему-то, сиротливая, обнесенная по вбитым в землю колышкам алюминиевой проволокой (это Егор отмерил место для ограды).

Ну вот и все. Значит, здесь он умрет. Низкое утреннее солнце, воробей, перелетевший с креста на крест, голые глянцевитые ветки пирамидального тополька — вот то последнее, что видит он в жизни…

— Встань на колени! — услышал он. — Ну! — От волнения голос у матери был хриплый, страшный. — Дай на могиле отца клятву, что никогда в жизни не будешь больше курить!

Вместо того чтобы обрадоваться, что никто не собирается его убивать, Ваня вдруг разрыдался. Он упал на колени в снег и, дрожа, заикаясь, провыл:

— Никогда… не буду… курить…

И заплакавшая Елена Ивановна стала целовать его мокрые от слез глаза, нос, губы…

Егор и Ваня промерзли на скамье, пока не рассвело.

Егор выкурил все сигареты, сидели они, тесно обнявшись, согревая друг друга. Было страшно встать и пойти к крыльцу приемного покоя, и было страшно сидеть, ничего не делая, но так, по крайней мере, оставалась надежда.

Вдруг кто-то окликнул их. Это была та самая женщина-врач, что выгнала их вечером из приемного покоя. Она шла по аллее энергичной походкой, вся в белом, первые блики солнца отражались в стеклах ее очков.

— Вы что здесь делаете? Ах, мальчишки, мальчишки! Разве можно так! Маме вашей лучше, она уже в палате, второй час, как спит. Уходите немедленно домой, непослушные такие, а то мама почувствует, что вы здесь, и проснется! — Говорила она быстро, с напором, по нахмуренному лицу блуждала улыбка. — Домой, домой, сейчас же домой!

Ваня физически чувствовал, как каждое слово ее сдвигает с него невидимую тяжелую каменную плиту, сдвигает и отталкивает все дальше, дальше, становится легче дышать. Он со всхлипом втянул в себя холодный утренний воздух. И стало вдруг легко, как-то пусто внутри, страшно захотелось спать.

Когда они вышли за ворота, Ваня взял брата под руку, прислонился головой к его плечу, закрыл глаза и очнулся только тогда, когда на шоссе их подобрал какой-то грузовик. Шофер смеялся, подмигивал, у него были желтые прокуренные зубы, и похож он был на Славку Вершинина — такой же худой и черный. В кабине было тепло, и Ваня опять заснул, и как они приехали в Сонину квартиру, потом не помнил.

Ни новая школа, ни новые товарищи не произвели на Ваню сильного впечатления. Еще в поезде он много с волнением думал, какая она, столичная школа, в которой ему учиться, и представлял ее совершенно особой, сияющей чистотой, красками, новенькими приборами, ему даже страшно немножко было — вдруг он не сможет учиться здесь так, как все. Но школа оказалась самая обыкновенная. Это было старое четырехэтажное кирпичное здание, мрачное снаружи и темное внутри; классы как классы, ничуть не лучше тех, в которых Ване приходилось сидеть раньше, доски так же исцарапаны, парты так же разрисованы рожицами, сердцами, пронзенными стрелами, и надписями типа: «Не храпи на уроке, ибо храпом своим разбудишь ближнего». Ученики были ничуть не лучше, не умнее, ходили в такой же одежде, так же ловили мух и, оторвав им крылья, кидали соседу за шиворот. Были здесь свои умники и свои дураки, большинство же было непримечательно, по крайней мере с первого взгляда, и Ваня даже не запомнил хорошенько, как кого зовут.

Каждый день они с Егором ездили к Елене Ивановне в больницу, добираться приходилось долго — на троллейбусе, потом на метро и автобусе, — в один конец уходило часа полтора. Больница стояла в лесу за высоким деревянным забором. С забором не очень сочеталась каменная арка с массивными железными ворогами, но ощущение несоразмерности сразу пропадало, как только они ступали в широкую березовую аллею, ведущую к нарядному двухэтажному зданию с колоннами, с широкой каменной лестницей. Казалось, это и не больница вовсе, а дом отдыха или санаторий. Больные носили здесь веселые пестрые халаты, совсем не похожие на те, темно-серые, мышиного цвета, что выдавались в больнице, где Елена Ивановна лежала с инфарктом.

В просторной светлой палате стояло шесть коек. Елена Ивановна лежала у окна. На сине-белых квадратах пола прыгали солнечные зайчики, отражавшиеся в стеклах распахнутых оконных рам. Эти зайчики веселили Елену Ивановну, она любила на них смотреть. В последние три дня ей стало лучше, но, когда наступало время обеда к ней подкатывали столик на шарнирах и устанавливали его над кроватью так, что она могла есть, не вставая, чуть приподнявшись и откинувшись на подушки. Ваню страшно поразил этот столик, когда он впервые увидел его: вот техника! Вот что значит Москва! Конечно же, Елену Ивановну здесь в два счета поставят на ноги!

Перепрыгивая через ступеньки, Ваня легко взбежал на третий этаж и в дверях класса столкнулся с высокой, крупной девочкой.

— Куда это тебя несет? — сказала девочка мягким, грудным голосом, досадливо потирая ушибленное плечо. Она была смугла, широкоскула, яркие черные глаза смотрели насмешливо, но без вражды, черная коса кокетливо перекинута на грудь, на плечах нарядно топорщились крылышки черного передника. И вот что было странно: все черное у девочки вроде бы и не было черным, девочка как бы светилась своей чернотой. — Ну, что так уставился? Пропусти, я хочу выйти…

Ваня стоял и не двигался. Девочка прикрыла глаза, в тени черных ресниц они стали еще темнее, и выражение ее лица, приказывавшее Ване немедленно отступить, поразило его вдруг такой непреклонной волей, что он почувствовал себя уничтоженным, жалким и словно бы уличенным в каком-то дурном поступке. Он покраснел и молча уступил ей дорогу.

Весь урок Ваня украдкой наблюдал за девочкой. Она сидела на второй парте в среднем ряду, внимательно слушала учительницу математики, когда надо было записать что-то в тетрадь, легким движением надевала очки в проволочной оправе, записав, стыдливо снимала их и клала перед собой на парту. Раньше Ваня никогда не видел ее в классе, место, где сейчас сидела она, все эти дни пустовало. Ее соседка по парте Лена Станкевич, светлая, коротко остриженная и такая худая, что ключицы выпирали из-под форменного платья, а загорелые, глянцевые на лодыжках ноги казались игрушечными, приделанными от фарфоровой статуэтки, никого близко не подпускала к этому месту. Когда два дня назад учительница математики хотела посадить рядом с ней Ваню, она заплакала в голос: «Анна Львовна, как же так, а Безродная? У нее же ангина, она скоро придет. Мы с ней шесть лет вместе сидим!» Ваня так и остался на своей последней парте, ему, по правде говоря, не очень-то хотелось уходить отсюда и терять такое важное преимущество, как окно, куда можно смотреть, когда становится скучно. И вот, значит, появилась она, эта Безродная…