Владимир Кочетов - Провинциал

— «Опять соврал, — с тоской подумал Ваня. — Неужели я такой безнадежно пропащий? Ведь дал себе слово — не врать больше. Но не могу же я ему сказать, что к газете я даже не прикасался, он начнет меня презирать!..»

Ваня глядел в спокойное лицо Сашки, и ему очень хотелось, чтобы Елин не презирал его, чтобы чувствовал в нем товарища и опору. «Я его всегда защищать буду, — думал он. — Пусть только теперь кто тронет, даже сам Шебутыкин. И чего они его все так не любят?..»

— Идем чай пить, — позвал Сашка, — слышишь, чайник свистит?

Прошла неделя, а Ваня уже не мог себе представить, что вечером он не увидит маленького ушастого Елина, не посидит в его комнате перед освещенными аквариумами, завороженно глядя на рыбок, не будет слушать монотонного перестука швейной машинки. Сашка шил не только рубашки себе, но и блузки матери и младшей сестренке Любаше. Любаша училась в четвертом классе, роста была большого, на полголовы выше Сашкиного плеча, и Саша, косясь на нее, бубнил с досадой: «Эк дуре счастье! Скоро потолок лбом прошибет. И зачем девке столько? Нет, чтоб мне…»

Мать Сашки, Ираида Сергеевна, худощавая, с конопушками на бледном лице, всегда встречала Ваню приветливой улыбкой. Она щурила подслеповатые глаза и спрашивала о здоровье Елены Ивановны. В первый же день их знакомства Ираида Сергеевна расспросила Ваню о семье, о доме и, узнав, почему он в Москве, всплеснула руками, завздыхала, стала просить, чтобы Ваня приходил почаще, дружил с Сашкой, «а то он нелюдимый», и передала Елене Ивановне баночку с брусничным вареньем. С тех пор, когда Ваня собирался к матери в больницу, Ираида Сергеевна каждый раз передавала с ним то испеченные домашние оладьи, то купленные в магазине помидоры, то малиновое, то клубничное, то абрикосовое варенье. В конце концов Ване стало даже неудобно, а он старался заходить к Сашке в такое время, когда Ираиды Сергеевны не бывало дома.

Сашка очень любил мать и был к ней так внимателен, что и Ваню, человека постороннего, трогала эта забота. Когда мать приходила с работы, Сашка наперегонки с Любашей бросался открывать ей дверь, наперегонки они шарили по полу в поисках тапочек Ираиды Сергеевны, находили с радостным криком и вдвоем вводили мать в комнату; вечерами Ираида Сергеевна, сидя на черном дерматиновом диване, покрытом дешевым цветастым чехлом, вязала Любаше носки из грубой шерсти, и Сашка обязательно подставлял ей под ноги скамеечку, зажигал над диваном торшер; когда она говорила Сашке: «Сынок, поставь на плиту чайник, будем гостя чаем поить», — Сашка вприпрыжку бежал на кухню и не только ставил на газ зеленый эмалированный чайник, но накрывал на стол, а после ужина отсылал мать в комнату и сам мыл посуду.

Отец с ними не жил. Говорить о нем Сашка стеснялся. Ваня знал только, что ушел он из семьи пять лет назад, работал на заводе слесарем, пил, когда бывал пьян, скандалил, поэтому Ираида Сергеевна не захотела с ним жить.

Как-то Ваня спросил Сашку, кем работает Ираида Сергеевна. Сашка смутился, покраснел, но сказал с вызовом:

— Уборщицей, а что?!

— Да ничего, — пробормотал Ваня, — чего ты на меня кричишь?

Несколько минут они сидели молча. Сашка тихо сказал:

— Я думал, ты смеяться будешь… И презирать…

— За что? — удивился Ваня.

— Ну, как за что?.. Что моя мама уборщица.

— Ты серьезно? — Тут Ваня в самом деле рассмеялся. — Да ты что, Сашка, как мог ты подумать?! Друг, называется!

Сашка съежился, и в глазах его вдруг мелькнула дикая тоска.

— Меня некоторые в классе за это презирают. «Сын уборщицы… уборщик…» У них матери врачи, инженеры, конструкторы, библиотекари, у тебя мать — журналистка, а моя… Но я не стесняюсь этого, понимаешь, не стесняюсь, что работает моя мама уборщицей. Они и меня «уборщиком» обзывают за то, что я ей помогаю.

— А как не помогать? Она на трех работах, ей не успеть одной всюду управиться, но даже если она будет успевать — разве это жизнь! Ни отдохнуть, ни носков Любке связать, а ведь еще и обед надо сготовить, и к бабушке сходить, помочь по хозяйству. Бабушка старенькая, еле ходит, мы хотели взять ее к себе, но она не хочет, говорит, привыкла к этой квартире, а мы, дети, будем ей мешать, потому что шумим очень. Но это она от старости, а вообще-то она добрая. Так когда же маме успеть все сделать, если я ей не помогу? И я ведь в доме единственный мужчина. Мне нетрудно пойти помыть полы, подумаешь, и не стыдно — ведь в конторе в это время никого уже нет, я прихожу, когда все домой уходят. Запрусь и убираю — всего четыре кабинета, за два часа управляюсь. Мне — раз плюнуть, а маме — сколько она может! Да и потом ей не два, а три часа убирать придется, я ведь быстро, шустро, а она устает на двух работах, да она еще в двух местах работает уборщицей, здесь она только числится, потому что убираю за нее я, она только зарплату получает. А как иначе? Жить-то надо… Мы вон втроем, надо на что-то есть, одеваться, обуваться… Отец алиментов не платит, мама не хочет подавать на него в суд, стыдится, и правильно делает, я ни за что не возьму его денег, ни за что! Видел я его как-то здесь, на углу, недалеко от школы, еле стоит на ногах и матерится на всю улицу. Так мне стыдно стало, так стыдно, ну, думаю, за что мне такой отец достался! Ведь как мама с ним разошлась, он за пять лет всего два раза приходил к нам домой, и то пьяный. Мама первый раз его хорошо встретила, стала чаем поить — из-за нас с Любкой, думает, мы же все-таки его дети, а он начал кричать, ругаться, и она его выгнала.

Сашка замолчал, в глазах его стояли слезы. Ваня чувствовал себя так, словно был в чем-то виноват перед другом. Он вздохнул и похлопал Сашку по плечу.

— Знаешь, — сказал он, — я очень рад, что мы с тобой подружились. И мама у тебя замечательная.

Сашка кивнул, он знал это и без Вани.

— Я тоже очень люблю свою маму, — сказал Ваня, — она тоже много работала. Да и сейчас… как тебе объяснить… ей не нужно, нельзя, а она все равно! Не понимает…

Между деревьями была проложена узкая полоска старого, обкрошившегося асфальта, за дорожкой давно не ухаживали, и молодая поросль березок, осинок, елочек густо обступила ее с обеих сторон.

Было приятно шагать по асфальту в чистом осеннем лесу. Запах прелых листьев, глянцевитый блеск березок, голубые провалы в облаках, легкое дыханье верхового ветра в кронах могучих сосен наполняли Ваню крепкой бодростью, верой в свои силы.

Других посетителей пускали в больницу только в приемные дни, а для братьев этого правила не существовало. Егор и Ваня приезжали проведать Елену Ивановну так часто, что тронутый их усердием главврач сам показал им дорогу в корпус с черного хода. Они проходили беспрепятственно, как свои люди.