Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

— Как выберется? — прошептал.

— Ну, спрячется.

Снова искры побежали по жилам Василя, но теперь они были горячие и острые, как гвозди. Нет, он не должен пустить их обратно в сердце. Потому что тогда…

В голове поднялся вихрь, что-то горячее замелькало перед глазами. Тот вихрь поднял его над всей жизнью, над ним самим, прежним и теперешним. «Марийка!» — и увидел ее глаза, как будто они летели к нему. Василь понял, что он не может оставить Марийку, не может, не имеет права. С его стороны это было бы предательством. Страшным предательством. И не только предательством… Он потеряет Марийку. И потеряет себя… А уже ведь как будто бы нашел. И себя… И ее… А сейчас… А если… оборвется все… Тогда — смерть…

Василь притих, до боли сжал горячую ложу винтовки. Слышал собственное дыхание, слышал, как кто-то натужно кашлянул в ладонь, пытался заглушить кашель, как позади что-то тихо скулило — плакало или пело. Не плакало и не пело, то тихо лепетала Белая Ольшанка. Знакомая сызмалу каждым своим изгибом речушка. Именно в этом месте когда-то перебрасывал на Марийкин берег вербочки-кладки Иван, а он, Василь, рубил их.

Рубил, надеясь, что когда-нибудь сам ступит на ее берег. И вот теперь… Холодным ножом пронзила мысль, что Иван на тот берег один не отступил бы никогда. Он не оставил бы Марийку. Василь был уверен в этом. Знал Ивана лучше, чем самого себя. Пусть бы все пушки мира целились Ивану в грудь, он пошел бы на них, к Марийке. Именно эта мысль и прошла краем его сознания, когда он услышал ответ Тимоша. Проплыла и растаяла. А потом заговорила Белая Ольшанка.

Тысячи колючих горячих мурашек побежали у Василя по спине. Занемела душа. А по тому занемевшему — крутой кипяток; горячая отчаянная сила пронзила его. И сквозь тот кипяток, сквозь ту отчаянность — холодная игла: «Полицаи не решатся… Это ведь опасно… А в маслобойню я проберусь легко…»

— Назад! — угрожающе прошипел Тимош. — Вернись!

Василь не внял его приказу, полз вниз.

— Куда он? — спросил кто-то и поднял винтовку.

— Отставить… Дурень…

Никто так и не понял, кого Тимош назвал дурнем — Василя или того, кто поднял винтовку. Пожалуй, Василя. А Василь полз и полз. Он пробирался вдоль забора, отделявшего двор колхозной мельницы от огородов. Тут темень залегла в сухой крапиве и чертополохе сплошным тяжелым пластом, надежно прикрывавшим его, жгло правую ладонь — накололся на что-то острое, из ладони сочилась кровь, но он едва ли ощущал это. Хотя опасность чувствовал остро.

Тело было упругое и легкое, как порошинка. Его словно поднимало что-то, держало в состоянии жуткой невесомости и уверенности. Нет, Василь чувствовал страх. Был момент — он как раз дополз до сарая, и какое-то время тот прикрывал его, — когда чуть было не повернул назад. Таким надежным показалось ему это укрытие и такой ненадежной темень впереди. Но он победил себя, он знал, что потом никогда не простит себе, что это тоже будет смерть, только медленная, вечная. Он так и не смог одолеть страха. Однако страх толкал его вперед, а не назад. Это была смелость отчаяния. «Они прикроют… Они не уйдут…» — думал он о партизанах, и эта мысль прибавляла смелости и уверенности.

Белая стена мельницы поднялась перед ним, как поставленная на ребро льдина. А в ней — большая черная прорубь — ворота, в которых серело отверстие двери. Дверь снята совсем, Василь нырнул в темную прорубь. Тут он прошел бы и со связанными руками. Это — колхозная мастерская, где ремонтировали сеялки, веялки, полуторки, сюда от паровика через всю мельницу по нескольким трансмиссиям спадал в прорубленную в стене дыру ремень, в редкие часы работы паровик крутил привод одного-единственного старого-престарого токарного станка, купленного колхозом за два центнера яблок у Нежинского обозного завода. И всю мельницу, все длинное низкое здание Василь, как и другие хлопцы, знал как собственный карман. С той стороны — паровик, вкопанный в землю цилиндр и огромное чугунное колесо. Запускать паровик — раскручивать колесо — созывали всех мужчин, которые в то время были в кузне, на мельнице или в мастерской. И даже мальчишек. Они тоже хватались за ремень и с криком бежали к дверям. Чах… — чмокал исполинской грудью паровик, а мальчишки возвращались и хватались за ремень снова. Чах, чах, чах… И вдруг это «чах» откликалось металлом, а из тонкой вертикальной трубы под окном «машинного зала», как называл залитую мазутом кладовушку механик, вырывался белый тугой клуб дыма. Паровик выбрасывал его уже собственными усилиями, то был первый самостоятельный удар его сердца. Дальше клубки вырывались с равными промежутками, подскакивали над крышей, точно подброшенные кверху мячи, и подскакивали, раскатывались по всему селу иные, невидимые мячи звуковых ударов. Паровик работал громко, его было слышно далеко за селом. Однако, обладая таким мощным голосом и такой могучей грудью, паровик мог крутить одновременно только один жерновой камень да еще крупорушку или же пресс и меленки маслобойки, циркулярку или станок. Им, мальчишкам, конечно, всего интереснее было, когда начинал работать токарный станок. На нем можно было обточить кусок колесного обода и сделать из него ножик, просверлить дырку в самодельном коньке или выпилить колесико. Конечно, если разрешал дядько Тодось. А позволял он не всем, только Ивану да еще нескольким хлопцам.

Станок стоит там, где и раньше, у стены. Но с него давно уже все пооткручивали, теперь это уже и не станок, а расшатанный стол на четырех стояках.

Василь нащупал станок, взобрался на него. Потолка тут не было, внутренняя стенка доставала ему до груди, В ноздри ударил запах подсолнечного масла, жмыха, машинного масла, а глаза никак не могли привыкнуть к мраку, который, казалось, выедал их.

— Марийка! — тихо позвал, а сердце билось гулко, даже, казалось, испуганно вздрагивала темнота. — Ты здесь? Это я, Василь.

— Василь? Чего ты?.. — прошелестело где-то внизу.

— Иди сюда, быстро, — снова позвал он.

Марийка влезла на плиту, в которую были вмонтированы котлы для распарки семечек.

— Где ты? — прошептала она почти ему в лицо. Протянула вперед руки, он схватил их.

В это мгновение заскрипели шаги, чья-то рука дернула дверь маслобойки. Потом — минутная тишина и снова крадущееся звяканье.

— Тут кто-то есть, — долетел со двора приглушенный голос.

Василь понял, что Марийка заперла дверь маслобойки изнутри, таким образом на какое-то время спасла их, но и выдала их присутствие. Дальше он не стал ждать, изо всех сил потянул Марийку на себя. Она уперлась коленом, вскарабкалась на стену, оперлась на его плечи, он подхватил ее на руки, опустил рядом с собой. Скрипнул, покачнулся станок, и они замерли, сцепившись руками. Держась и дальше за руки, как в детстве, когда играли в прятки, побежали к затканному серым войлоком ночи отверстию. Василь остановил Марийку, прислушался. Тихо. Лишь на майдане лаяли собаки да где-то неподалеку выкукарекивал — выдавал немцам конспиративную куриную квартиру — глупый петух. Только здесь, в эту минуту, Василь додумал план побега. Ползти уже некогда: над селом брезжит рассвет, через немногие минуты он рассеет тьму и выдаст их, да и хлопцы уже, наверное, отступили. У Василя не было винтовки — оставил ее там, за кучей шлака, и никакого другого оружия, кроме двух немецких гранат в кармане. Он вынул первую — длинную, тяжелую болванку, отвинтил крышку запала.