Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

— Беги через речку, — прошептал, — я — за тобой.

Выступил из двери и, дернув тесемки, задержав тяжелый, уже стреляющий искрами металл в руке — граната затяжного действия, к гранатомету, — швырнул ее вдоль стены.

«Брр-ям-м-м», — коротким взрывом тряхнуло воздух, на мгновение осветив белую стенку, скособоченную кузницу, черный ряд сеялок и тачек. Вторую гранату Василь перебросил через мельницу, наискосок, в то место, откуда могли выбежать полицаи.

Он уже не слышал второго взрыва. Летел, как выпущенная из лука стрела, едва касаясь земли. Только свист ветра — свист тетивы в ушах, и неистовый стук сердца, и серая фигура впереди на фоне белого неба. Он нагнал Марийку по ту сторону Белой Ольшанки, и дальше они побежали вдвоем. По узенькой кривой улочке, по тропинке через огороды, по выгону, потом снова по улочкам. Василь не слышал выстрелов сзади, да их, кажется, и не было. На то время страх отступил от него. Он чувствовал себя так, будто прыгнул с высокой-высокой кручи и не разбился, и хоть перед ним еще немало канав и оврагов, но после того, что ему довелось только что преодолеть, они ничего не значили. Преодолел, преодолел, победил — все, и себя самого, и бессилие, и страх. Казалось, мчал на гребне высокой волны, и был уверен, что не сорвется с нее, и держал за руку Марийку, держал в своих руках ее судьбу. Полицаи? Да что там… Их горстка, они даже не отважились напасть на партизан. А как он их — гранатами! А вот уже и карьер, вон впереди — хлопцы, кто-то остановился, махнул им рукой и побежал дальше, скрылся за безверхой конюшней. Это — двор бывшей шестой бригады, при немцах он стоял пустым.

— Это наши, наши, Марийка, — чуть не закричал Василь.

Марийка на мгновение остановилась, положила руку на грудь, вздымавшуюся высоко, круто.

— Ох, Васильку, сердце разорвется, — и улыбнулась ему. Страх перегорал в ее глазах. Она улыбалась, а крутая волна дальше и дальше мчала его на своем гребне. Василь и не опомнился, как обхватил руками голову Марийки и поцеловал девушку в щеку. Поцелуй обжег его. Василь испугался своего порыва, но, взглянув на Марийку, увидел, что она все поняла: восприняла поцелуй как радость спасения, всплеск счастья.

Но радость эта оказалась преждевременной. Уже все гурьбой, одиннадцать — Марийка двенадцатая, — вышли на выпас, который простирался до самого леса, едва проступавшего сквозь белую ленту утреннего тумана. Солнце еще не взошло, только багряная полоса обозначилась на нижнем краю ленты, но она прямо на глазах расплывалась по горизонту.

Партизаны старались идти быстро, но все же устали, то один, то другой спотыкался на выбитой копытами земле. Василь и Марийка шли позади всех.

— Возьми, — замедлил шаг Женько и протянул Василю винтовку. Он не сказал больше ничего, и Василь молча взял винтовку образца тысяча восемьсот девяносто восьмого года — винт с граненым патронником, с веревкой вместо ремня. Винт этот не совсем Василев, он поменялся с Женьком неделю назад, убедив того, что немецких патронов становится все меньше, а своих они вскоре получат вдоволь. Немецкая винтовка — это знали все — почти безотказна, ни перекосов, ни заклиниваний, ни осечек. А в Василевом винте, это уже знал только он сам, патронник — как голенище, гильзы в нем раздувало, а затвор не выбрасывал их. Приходилось выбивать шомполом. Видимо, сегодня Женько имел возможность убедиться в этом и возвращал Василю его железку. А ремень забрал как контрибуцию за обман. Когда только успел переменить!

Позади щелкнул выстрел. Пуля просвистела высоко вверху, и сразу забахало часто… Стреляли из садов, издалека, попасть в них оттуда было трудно, но партизаны побежали снова. Впереди всех размахивал острыми локтями Сашко Хан. Длинный, тонкий, когда садился на землю — касался коленями подбородка, его, казалось, можно было сложить, как складной метр.

Сейчас Сашко гнулся как жердь. Трехлинейка висела за плечами, на его длинной фигуре она казалась куцым карабином. И вдруг Хан как-то странно взмахнул руками, остановился. Василь уже подумал, что Сашка догнала пуля, но тот вытянул руку в сторону и закричал:

— Смотрите, смотрите, вон!

Все поглядели туда, куда показывал Сашко. Далеко-далеко по луговой дороге мчался запряженный парой коней воз, на нем густо чернели шинели, а за возом — пятеро черных велосипедистов. Партизаны поняли — их обходят. Сейчас полицаи достигнут кургана, залягут за ним. Установят пулемет.

Подстегнутые выстрелами, снова побежали, но теперь уже не прямо к лесу, а левее, в сторону Кукшина болота.

— Куда же вы, за мной — крикнул Тимош, он все-таки намеревался проскочить между курганом и болотом, но, увидев, что за ним бежит только Женько, да поодаль Василь с Марийкой, тоже свернул к болоту.

Кукшино болото — большое и глубокое, оно круто спадало с этой стороны и холмилось кочками до самого леса. Только осока да кое-где — кустиками — бульба-камыш и рогоз. Говорят, когда-то, еще при панах, болото хотели осушить, прокопали по нему три канавы, но вода в них не пошла, и они заилились, обросли камышом и ивняком. Сейчас канавы поблескивали глубокой синей водой, тут и там от них разливались широкие плесы. Разливались только вправо, левая же сторона, куда бросали когда-то землю, была выше, холмистее. Партизаны шли по левому берегу центральной канавы. Вода здесь достигала им до колен, но когда кто-нибудь оступался, то сразу проваливался почти по пояс, а то и по плечи. Над ними шумел тростник: когда дул ветер, длинные седые метелки клонились в одну сторону, казалось — это кланяются кому-то незримому старые деды, плескалась вода. Теперь они не видели ничего, только стволы винтовок идущих впереди да белое безоблачное небо, в котором медленно тянулась к лесу вереница цапель. Василь хорошо знал Кукшино болото. Зимой здесь косили по льду тростник, сухую пожухлую осоку — нежар [15] Нежар — нескошенная прошлогодняя трава (в данном случае — осока). , ловили рыбу. Он тоже немало нарубил здесь лунок и выволакивал узким густоплетеным сачком на синий, в пузырьках лед жидкий ржавый ил. В том иле хлопали хвостами жирные золотистые караси. А в канавах водились щуки. В прорубь опускали сачок и ждали. От удара щуки он содрогался, и надо было быстренько тащить сачок наверх. Порой между рыбаками и косцами возникали споры, которые кое-кто пытался разрешить топорами и косами. Тростник и осоку с болота надо было вывозить только по льду, и косцы не разрешали долбить проруби. Рыболовам же было наплевать на осоку и тростник, они рушили лед и ставили сети, вентери.

В этих канавах ловили и вьюнов. Но уж почему-то только к весне, и только в оттепель. Канаву перегораживали листовым железом, во льду прорубали лунки (тяжелая, адовая работа — лед ведь толстый, крепкий), шли с одного края, били в воду бурхачками. И чем ближе подходили к запруде бурхальщики, тем сильнее закипала вода в проруби возле запруды. Вьюнов вычерпывали небольшим сачком и ссыпали в мешки, а потом их завязывали и бросали на лед. Мешки шевелились, шуршали, пока мороз не останавливал жизнь этих юрких рыбин. Дома, высыпанные из мешка в корыто, вьюны оттаивали, и снова вскипал черный живой водоворот, который гасили солью.