Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

— Заслони, — обратился к высокому петеэровцу, ковылявшему мимо с противотанковым ружьем на плече.

Тот стал лицом к селу, спиной к Ивану.

Цигарка наконец стрельнула махорочными искрами, загорелась, Иван затянулся глубоко, до нутра, выпустил дым и огляделся. В первое мгновение ничего не мог понять. Он не увидел петеэровца, танки тоже были уже далеконько, а впереди них, у села, мигали желтые огоньки. До села совсем близко, метров двести или триста, и те огоньки видны хорошо. Какие-то странные и непонятные блуждающие огоньки.

— Падай, падай! — почти одновременно прозвучало с обеих сторон от него, и пронзило, и осветило Иваново сознание. Не «ложись», а «падай». Уже почти невольно бросил взгляд направо и увидел, что заснеженное поле устлано серыми и белыми холмиками. И сразу почувствовал, как что-то ударило по ладони правой руки, в которой держал цигарку. Ударило так сильно, словно металлической палкой. Иван упал в снег, невольно выбросил вперед правую руку с развороченной разрывною пулей ладонью. И взглядом окинул поле. Дорога стлалась направо, танки добегали до села. А он лежал на самом краю цепи, с левого фланга, если можно назвать цепью то, что корчилось, стонало, пыталось отстреливаться на снегу. На неглубоком, по щиколотку, снегу (видимо, снег выдули с ровного поля ветры). И нигде ни холмика, ни ямки, ни складочки. А прямо перед Иваном, за оградой крайней хаты, белел стожок. И под ним шевелилась зеленая фигура.

До стожка метров сто пятьдесят, но Иван видел вражеского солдата совсем отчетливо. Видел серо-зеленые плечи, белое пятно лица и что-то черное перед лицом. Может, увидел сразу так отчетливо потому, что между ними пролегла белизна снегов, а может, потому, что лежал в цепи крайним, и они с тем вражеским солдатом замыкали фланги, с них сейчас начинался и заканчивался фронт.

Взблеснул под стожком хищный огонек, и выброшенную вперед руку Ивана пронзило огненное жало, на этот раз выше запястья. Винтовка у немца была заряжена разрывными пулями через один патрон. Следующая за этой должна была быть разрывной. Иван лихорадочно искал спасения, искал способ погасить хищный огонек, пока тот не погасил его жизнь, и не находил. Если бы мог, пролетел бы эти сто пятьдесят метров, упал бы на зеленые плечи и бил бы и клевал до полной неподвижности. Но сейчас эти сто пятьдесят метров пролегли для него неодолимой пропастью, через которую могла пронестись лишь пуля. А у Ивана только пистолет ТТ, да и тот под полушубком с правой стороны. Под белым танкистским полушубком. Именно на этом полушубке, уже не новом, в пятнах мазута, и сосредоточил огонь немецкий снайпер, принимая его за офицерский. Укрыться было негде. Покрытая неглубоким слоем снега земля была мерзлая и твердая и такая ровная, что покати по ней яйцо, докатилось бы до горизонта. Своею наготой и белизной она обрекала на смерть. Вот сейчас сверкнет под стожком еще один желтый огонек…

Иван, почти инстинктивно отсчитав несколько секунд, необходимых на отвод и досылку затвора, откатился влево, и возле его правого плеча брызнул фонтаном снег.

— Стреляй же, стреляй! — со злостью крикнул петеэровцу, а тот испуганно и оцепенело смотрел на него, спрятавшись за шишковатым, обмотанным белыми бинтами прикладом противотанкового ружья.

Иван подвинулся вправо, но пуля догнала его, укусила за левый бок. И тут выстрелил петеэровец. Иван увидел, как дернулась, даже как бы вздыбилась под стожком серо-зеленая фигура, как исчезло белое пятно. Иван вскочил и побежал к стожку. Он знал: если для него сейчас есть спасение, то только там. Вслед за ним поднялся бронебойщик. Откуда-то ударил пулемет, защелкали винтовочные выстрелы. Иван и бронебойщик уже лежали под стожком. Стожок сена теперь отгородил их от села, был надежной защитой от пуль. Да и вообще их теперь заслоняла от немцев длинная, крытая соломой хата, низенький хлев и весь двор, на краю которого и стоял стожок. Хата крайняя, между нею и другими хатами с этой стороны улицы изрядный прогал, а по другую сторону хаты стояли подряд.

Иван присел под стожком, положил раненую руку на колени. Из руки густо текла кровь и сразу же замерзала, Рука походила на красно-черную льдину и стала тяжелой, не поднять. Он не чувствовал боли, а только какую-то скованность и тяжесть.

Иван понимал: если он через некоторое время не войдет в тепло и не перевяжет руку, то истечет кровью. Он уже ощущал слабость и тошноту, даже здесь, среди клокотания боя, его клонило ко сну.

Петеэровец выглянул из-за стожка.

— Пулемет на треноге, — сказал, отпрянув назад. — Поставили, чтобы не обошли с фланга.

Иван никак еще не мог постичь всего, что произошло. Да, немцы где-то прорвались или сбросили десант. Но почему не вернулись танки, почему не помогли пехоте? Вот она, устлала трупами поле, лишь часть бойцов спаслась, отползла, откатилась назад в лощину. Оттуда изредка постреливают из винтовок. А впереди что-то ухает коротко и глухо. Пожалуй, там ведут бой танки. Потому и не вернулись.

Иван сейчас знал одно: ему нужно туда, к танкам. Там есть санитары, там смогут сделать перевязку. Но ему до них не дойти.

— Слушай, — позвал петеэровца. — Ты не смог бы перебежать улицу и пробиться к нашим? Нужно им сообщить, какое у нас положение, пусть бы прислали один или два танка. А заодно приведешь ко мне санитаров.

На лице бронебойщика отразилось колебание. Ему, видимо, не хотелось оставаться в таком весьма неопределенном месте, но и пугала неизвестность впереди. Он почему-то поглядел на убитого немца — пуля, предназначенная пробивать броневую твердь, вошла в подбородок и вышла в спину — и решился:

— Ладно.

— Не забудь привести санитаров, — сказал Иван вдогонку.

Тяжелый бронебойщик помчался через дорогу широким заячьим скоком. Пулемет на углу протатакал длинной очередью, но петеэровец уже лежал за хлевом по другую сторону улицы, и пули помчались голодной стаей в заснеженную пустынную степь. Бронебойщик медленно встал, поправил на голове шапку и, не оглядываясь на Ивана, пригибаясь, побежал вдоль низенькой ограды, которая тянулась к небольшой заросшей кустами балке, скрылся в ней. Иван проводил его тоскующим взглядом. Он хотел подняться, но почувствовал, как обожгло холодом, дернуло левую ногу. Там что-то словно хрустнуло, и в икру впились сотни иголочек. Иван догадался, что это кровь. Она натекла в сапог и замерзла там. Откуда она? И только теперь вспомнил, как его недавно что-то укусило за левый бок. Той раны он не ощущал. А эти тянули руку книзу, тянули вместе с плечом, клонили его всего. Хотелось лечь… Но ложиться нельзя: он не поднимется больше.

Иван встал, подошел к немцу. Тот лежал на снегу, зажав в вытянутой левой руке пучок сена, — очевидно, то было его последнее движение, — уставившись широко раскрытыми, остекленелыми глазами туда, куда недавно посылал смертельные капли свинца. Иван уперся правой ногой в немца и, взяв под мышку его левую ногу, стащил с нее сапог. Потом, превозмогая боль в руке и плече, опустился на надерганное немцем сено, снял свой левый сапог. Отбросил в сторону окровавленную портянку, натолкал в тяжелый немецкий сапог сена и сунул туда ногу. Сапог был впору. Все это Иван проделал медленно и основательно. Так же медленно и основательно стал устраиваться под стожком. Но сиделось ему плохо. Кровь не унималась, и рука обмерзала все больше и больше, болело уже где-то внутри, возле кости.