Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

Иван вышел из хаты. Его слабого голоса никто не услышал с поля, ему пришлось выпустить вверх всю обойму, пока санитары заметили его. Равнодушного, с бледным, бескровным лицом, омертвевшего, усадили его в сани, рядом с тремя ранеными, и повезли на восток, на станцию, с которой утром наступали. Ехать пришлось по обочине, по глубокому снегу, потому что навстречу валом валили войска, то один, то другой пехотинец поворачивал к нему, крайнему на санях, голову и спрашивал: «Куда зацепило, браток?», а увидев забинтованную руку, улыбался: «Счастливец».

В санбате Ивану пришлось долго ждать очереди, а когда она подошла, высокая врач-хирург, посмотрев на его разбинтованную руку, сказала безапелляционно: «Отрезать». Иван невольно, как бы защищаясь, поднял вверх руку и покачал головой. Тогда врач так же коротко сказала: «Умрешь. Некогда». И пошла к другому раненому.

Ладонь Ивану зашили, подложили фанерную дощечку, другие раны почистили и забинтовали, и сколько раз потом он думал, что хорошо поступил, не поддавшись безапелляционности хирурга.

Санитар проводил Ивана в какую-то хату. Однако лечь ему было негде: на лавках, на полу вповалку спали солдаты. Видимо, сюда его привели потому, что в других хатах места тоже не было. Иван съежился на скамеечке и выл безголосо, чтобы не разбудить солдат, сжимая зубы: рана жгла немилосердно. С деревянной кровати поднялся усатый худущий боец и подошел к Ивану.

— Ложись, — и показал рукой на кровать.

Иван покачал головой.

— Нам через полчаса выступать, — сказал усатый.

— Я все равно не засну, — поблагодарил Иван.

— Заснешь. Я пошепчу — и заснешь.

Иван улыбнулся, но лег. А усач низко склонился над ним — был уже немолод, лицо в сеточке морщин, мягких, добрых, — и начал медленно водить по кругу руками перед Ивановым лицом… И шептал что-то в лад, но слов Иван не мог разобрать, хотя тоже, казалось ему, были они круглые, мягкие.

Иван в самом деле заснул. А когда проснулся… Прямо в голову ему целилось дуло автомата.

— Steht auf! [16] Встать! (нем.) — кричал немец дребезжащим голосом.

— …Шнель! Шнель!.. — пискливо смеялся Зигфрид. — Не то она удерет из-под фургона.

— А может, партизаны заложили под нас мину? — пошутил Генрих.

— Вы свиньи, — пьяно и сердито сказал Курт. — У вас свинские шутки. Я больше не хочу спать рядом с вами. Лягу под фургон.

— В обнимку с чертом. Под этот фургон нашего полкового черта посадили, — сказал Генрих. — Не перепутай его с полькой и не пытайся лапать.

Курт не ответил. Он вылез из фургона, тяжело, с шумом спрыгнул на платформу. На мгновение он словно пропал, исчез, Генрих и Зигфрид не обращали на него внимания, вернулись к своему разговору о каких-то Вальтере и Адели, которую Вальтер расхваливал всем как самую опытную шлюху, а Зигфриду и его другу предложили испытать ее качества, и они испытали, а через два года, видимо забыв обо всем, Вальтер пригласил друзей на свадьбу, и его невестой оказалась та самая Адель, вот уж Зигфрид с приятелем хохотали на той свадьбе!..

Все это уже не доходило до сознания Ивана, он только прислушивался, не слезает ли еще кто. Сердце его колотилось, словно колокол. Он весь сжался, затравленно оглядывался по сторонам — откуда придет опасность. Ему стало жарко, пот заструился по лбу, заливал глаза. И вот слева шевельнулся верхний тюк, чуть-чуть пополз в сторону. Шевельнулся снова, отодвинулся и вернулся назад.

— Himmelherrgottdonnerwetter nochmal! [17] Грубое немецкое ругательство. — выругался Курт.

Эта брань словно подстегнула Ивана: ведь немец пока что один, да еще и пьяный.

Иван схватился за веревку тюка обеими руками, упершись коленом в нижний тюк. Курт тянул тюк на себя, Иван — на себя, а потом Иван уперся обеими ногами и повис на тюке. Кто знает, кто из них оборвал бечевку. Пожалуй, Курт. Он шлепнулся на платформу, и Зигфрид с Генрихом захохотали так, что фургон заходил ходуном. Пожалуй, это и спасло Ивана, они не услышали его падения. Видно, Курт ушибся больно, потому что долго не поднимался, из фургона вылез Зигфрид и помог ему встать.

— Не делай глупостей, — сказал он. — Хорошо, что поезд стоит. Полезай в фургон, запьем твою контузию.

— Не хочу, — артачился Курт. — Вы — бессердечные и грубые свиньи. Не хочу с вами.

— Не хочешь — черт с тобой, — сказал Генрих. — Допьем сами.

И Курт полез обратно в фургон.

Иван не чувствовал радости от спасения. Он лежал на спине, и дыхание с хрипом вырывалось из его груди, и пот разъедал глаза, и сердце стучало, как мотор при самой большой перегрузке.

А тут еще внизу под платформой позвякивало железом по железу, какие-то люди переговаривались между собой, — Иван невольно прислушивался к разговору.

— Dojedzie [18] Доедет (пол.) . , — сказал уже немолодой, прерываемый кашлем голос.

— Bodajby nie dojechało [19] Лучше бы не доехало (пол.) . , — другой, помоложе.

Иван понимал — вдоль поезда шли обходчики. Еще дважды звякнул молоток — уже подальше, обходчики удалились.

Вскоре поезд тронулся. Немцы продолжали пить. Они пили с утра до вечера, — откуда только брали водку? — заливали шнапсом страх, напивались, как сказал Генрих, чтобы гореть на том свете синим пламенем. Закусывали салом и колбасой, вкусной копченой колбасой, запах которой вызывал у Ивана головокружение. Тот запах не дразнил, а как-то тупо резал изнутри, не давал забыть о голоде ни на миг. Вчера, когда немцы обедали, одна корка провисла в щели между передком повозки и тюком, а на ней — маленький, с фасолину, кусочек мяса. Он колыхался перед глазами Ивана, как маятник, от этого горло сжимали спазмы. Иван не знал, длинная ли та корка, хотел потянуть и боялся — а вдруг кто-нибудь из немцев заметит ее исчезновение. Он молил чтобы она была подлиннее, длинная до бесконечности, и в то же время просил судьбу, чтобы корка оторвалась и упала сейчас. Иван снял ее только вечером, но не ощутил ни капельки наслаждения, а лишь усилившиеся голодные спазмы. Он решил не прислушиваться больше к немцам тогда, когда они едят, а ложиться навзничь и затыкать уши пальцами.

Последнюю часть брикета он съел вчера вечером, и сегодня за весь день у него не было во рту ни крошки.

Сейчас немцы снова чавкали, но Иван пережил столько опасностей, что уже не ощущал голода. Вскоре немцы уснули, только Курт все еще бормотал, ерзал, чиркая спичками, прикуривая сигарету или что-то разыскивая, наконец затих и он, а их догнал в пути вечер и, хоть поезд мчался во весь опор, пытаясь выскочить из-под его черного крыла, все-таки накрыл их.

Иван тоже попытался уснуть, — немцы спали как убитые, их не разбудил бы сейчас и пушечный залп.

Иван подсунул под голову сложенное вдвое брезентовое ведро, смежил веки. Ему вспомнилось село, их село зимней ночью, родной двор и сад. Черные намерзшие стволы яблонь и груш, мереженный следами зайца снег. Зайцы прибегают со стороны левады, с поля, поздно ночью. А сейчас еще только вечер. Светит в небе месяц, и на синий снег упали корявые тени. Над селом нежная и звонкая зимняя тишина. Где-то далеко скрипит колодезный журавль, с Бовиной горы долетают детские голоса — матери еще не позагоняли детишек по хатам. Иван смотрит в сторону левады и прислушивается к тишине. К тропинке за огородами, которая вьется на Басов Кут. Не заскрипят ли, не запоют хромовые сапожки, торопясь, по тропинке. Марийка учится во вторую смену и после уроков еще часто остается то на кружок, то на спевку. Если на дорожке заскрипят несколько пар сапог, Иван, конечно, не выйдет, — Марийка возвращается с подружками. А если послышится одна пара… О, этот соловьиный щелк сапожек Иван узнал бы и среди грохота речного ледохода… Он отдается в груди, и у него начинает щебетать радостью и тревогой сердце. Иван выйдет на тропинку и пожелает Марийке доброго вечера, он не скажет ей ничего больше и не остановит, если Марийка не остановится сама. В последнее время она останавливается часто. И чаще, чем раньше, возвращается из школы одна. Ивану хочется думать, что это не случайно, но он боится поверить в это. Ему и сейчас так приятно думать о тех каблучках, слышать веселое щелканье пружинящего от мороза снега.