Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

— Ты кто? — тихо и дружелюбно спросил Иван. Страх сразу отступил.

— Иванко, — ответил мальчик.

— Я тоже Иван. А почему ты один?

— Мама еще утром ушла на базар. А тут… — мальчик не отводил испуганного взгляда от Ивановой руки. Страшной, окровавленной, обмерзшей. Иван тоже посмотрел на руку и увидел, что она начала оттаивать и на пол падают красные капли.

— Подставь что-нибудь, — попросил мальчика. — И не бойся. Ранило меня.

Тот послушно подвинул пустое помойное ведро. Самое обыденное это дело успокоило маленького Иванка, и он посмотрел на большого теперь почти без страха. А большой стал с медленной сосредоточенностью руководить им, им и собою. Осмысливал все медленно, казалось — тело не до конца принадлежало ему, им надо было управлять, приказывать, держать в подчинении. И мысль тоже была как бы не до конца его, поворачивалась медленно, с трудом.

— Возьми нож! — сказал Иван-большой, и маленький быстро нашел в поставце кухонный нож. — Режь вот здесь! — показал на лямку поперек груди, стянутую пряжкой, которую пытался расстегнуть еще у стога и не смог.

Мальчик перепилил скрученную в жгут зеленую лямку.

— Теперь эту!

Мешок тяжело ухнул на пол.

Иван развязал мешок и вынул оттуда белый маскхалат.

— Надрезай вот здесь! — показал. — Теперь вот здесь и здесь.

Они принялись кромсать маскхалат на полоски.

— Найди какую-нибудь дощечку, вот такую, — развел пальцы, — чтобы можно было положить под руку.

— Это не пойдет? — спросил мальчик, выбрав из кучи дров под печью широкую щепку.

— Сгодится. А теперь возьми и открой флягу. — Он нашел ее в мешке и протянул мальчику.

Иван разрезал рукав и оголил руку. Опустил ее над ведром, приказал Иванку:

— Лей! — И, уловив на его лице колебание, еще раз сказал: — Лей, не бойся!

Малый Иванко лил на руку спирт, а большой смывал кровь скомканной полоской маскхалата. Потом пропитал спиртом полоску и забинтовал рану, подложил снизу щепку и принялся обматывать руку вместе со щепкой. Он намотал целый рулон самодельных бинтов, рука теперь походила на большой кокон. Ему казалось, что он прячет куда-то вглубь, дальше от себя, раны, кровь и боль.

Но это только казалось. Разбереженные теплом и спиртом раны пробудились, заныли, закричали в два голоса. Резанули такой болью, что у Ивана пожелтело в глазах. Но он собрался с силами, поднял сорочку и осмотрел рану на левом боку. Она оказалась легкой, сквозной — пуля пробила кожу и слегка задела мышцу, почти не болело и не кровоточило. Он промыл рану спиртом и опустил сорочку. Раны же на руке кричали во весь голос. Они как бы высасывали его силу, его терпение. Руку ломило, дергало, — казалось, ее положили на наковальню и дробят молотом. А в глазах то прояснялось, то заволакивало красной мглой. Иван укладывался на кровать (предварительно скатал постель), вставал, принимался шагать по комнате. Малый Иванко примостился на стульчике у шкафа и смотрел оттуда большими сочувственными глазами.

Превозмогая боль, Иван несколько раз пытался заговорить с ним, но боль одолевала его, и разговор прерывался. Иван узнал только, что мама мальчика — библиотекарь, а отец — учитель, сейчас на фронте, а Иванко кончил три класса, нынче осенью пошел бы в четвертый, но школу закрыли. Прошлым летом мама работала в общине, а Иванко присматривал за хатой и огородом. Еще есть у них коза, Белочка.

— Дядя, — спохватился мальчик. — Хотите молока? Оно густое и вкусное, несмотря что козье.

— Спасибо, — Иван провел шершавой ладонью по чубастой головке тезки. — Не хочу.

Он продолжал ходить по комнате, изредка останавливаясь то у одного, то у другого окна. Оба окна выходили в степь.

Восточное — на поле боя, на далекие осокори разбомбленной станции Грушки, оттуда Иваново подразделение и пришло сюда, южное — в чистую снежную беспредельность. И там было мертво, пустынно. Иван не знал, где сейчас бригада, где отступившие десантники, почему не идут сюда немцы и что будет, если они придут, — боль мешала сосредоточиться на какой-нибудь мысли. Да и что он мог сделать, когда у него почти не было сил. А раны кричали, раны одолевали его.

Иван попытался сам одолеть их. Лег на кровать и лежал стиснув зубы и смежив веки. Боль носилась по всему телу, ввинчивалась в мозг тоненькими ржавыми буравчиками, а он лежал и лежал. Хоть и не раскрывал глаз, перед ним попеременно зажигались то темно-зеленые, то желтые огоньки, и последние стали постепенно побеждать темно-зеленые, и зеленое исчезло, а вставало только черное, обычный цвет дремоты.

Он не помнил, сколько времени лежал так. Вдруг по нему ударил крик. Отчаянный детский крик на одной тонкой ноте. Иван метнулся через кухоньку в другую комнату — светлицу — и увидел в углу спиной к стене Иванка. Он дрожал мелко-мелко и медленно оседал на пол. А потом, раскинув ручонки, вытянулся на полу и затих. На лице его застыло выражение любопытства и ужаса, по тонкой детской шейке и плечу растекались алые пятна. Пули разбили окно и, пронзив Иванка, впились в глиняную стену. Светило в окно низкое зимнее солнце, освещало одну-единственную оставшуюся со стеклом оконную раму. Видимо, Иванко хотел посмотреть в залитое солнцем окно, продышал дырочку, и его увидели немцы.

Ярость охватила Ивана. Из груди рвался крик, ненависть сдавила ее, перехватила дыхание. Он пересек кухоньку и комнату, схватил наган и пошел к двери. Но пошатнулся, ударился боком о шкаф, острая боль подняла его на гигантские вилы, подняла и швырнула на пол. Как он не выпустил пистолет, как пистолет не выстрелил, — а может, и выстрелил — этого Иван не знал и не слышал.

Он приходил в сознание тяжело, медленно, как будто вылезал из глубокого колодца. А когда пришел в себя, его охватило отчаянье и скорбь, тонкая и ранящая, как острие штыка. Иван стоял, прислонившись головой к стене, качал, как ребенка, закутанную в белое руку, и горевал, и плакал душой по малому Иванку, и мучился мыслью: что будет с матерью, когда она вернется. И снова стонала, плакала душа.

Хата до краев наполнилась этим плачем, немым криком, отчаяньем, а над нею с угрожающим шипеньем, с шелестом летели с востока снаряды и взрывались по ту сторону села. Один снаряд взорвался совсем близко, жалобно зазвенели уцелевшие оконные стекла, но Иван слышал и не слышал этого, слышал и не слышал пулеметный и автоматный клекот, отдаленный рев танков и самоходок. Там снова падали люди и обрывались жизни, но перед Ивановыми глазами стояла только одна смерть, смерть мальчика — бессмысленная и жестокая, вобрав в себя в эти мгновения миллионы не менее жестоких и бессмысленных смертей.

Тишина, наступившая потом, будто отчеканила Иваново горе, он уже обдумывал его и себя в нем и снова содрогался от боли. Захромал по комнате, а когда подошел к восточному окну, то увидел, что вдоль недавнего поля боя медленно двигались запряженные гнедыми лошадьми сани. Впереди них шли два санитара, то и дело наклоняясь над белыми и серыми холмиками. За первыми санями ехали вторые. Иван рванулся к двери, но что-то удержало его на месте, заставило оглянуться. Иванко… Но понял, что уже ничем не поможет и не облегчит горя матери своими объяснениями. «Пойду я, — сказал себе. — Прости, Иванко».