Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

— Пойдем, — сказал Савва Омельянович и снял с Марийкиных плеч узел. Украдкой оглянулся и снова заторопил: — Пошли!

На них и в самом деле смотрели девчата, и, избегая этих взглядов, они трое пошли за конторой «Заготзерно» в узкую, кудрявившуюся садами улочку, где стояла запряженная в телегу серая лошаденка.

Они шли друг за другом: впереди Савва Омельянович, за ним — Марийка, а позади Василь, шли, связанные одной мыслью, одним настроением, будто убегали от тучи. Особенно ощущала эту тучу Марийка, ей казалось, что она что-то нарушила, поступила не совсем хорошо, но и не могла подавить в себе счастливой волны от того, что она снова с Василем.

Постепенно Марийка и Василь замедлили шаг и пошли рядом. Стежка вдоль забора была узкая, и они касались друг друга плечами, счастья их не могло омрачить ничто. Сбылось то, что зрело давно, что наступало на них, чего они жаждали и от чего защищались. И в этом уже не их вина, а скорее веление судьбы. Они оба жили этой минутой, их мысли не забегали наперед — к тем заботам, которые должны были их обступить, к узлам, которые они должны были развязывать.

Марийка остановилась и оглянулась назад, на станцию. Где-то за стеной слышался гул, и промелькнувшее воспоминание заставило ее вздрогнуть. Почему-то вспомнились слова Василя, сказанные там, в поле, когда они впервые встретились после той ужасной ночи, когда он должен был подать сигнал нашим самолетам. «Я тебе рассказал не все так, как было… Там…» А что он хотел сказать?.. Какую тайну открыть?

У нее даже потемнело в глазах, как это бывает летним днем в поле, когда перебегает дорогу тень от облачка… Тень впереди и тень позади… И она между двух теней… Между двух теней…

Но, собственно, какие тени? Они уже позади. И незачем оглядываться на них, тени отстанут. Должны отстать. А она пойдет, куда ведет ее вот эта дорожка.

Подошли к телеге. Она была застлана рядном, что-то горбилось в передке. Чуйман отвернул на том месте солому, отвернул белый платок, развязал четыре конца скатерки, и они увидели хлеб, сало — сырое и печеное, колбасу, несколько заткнутых кочерыжками бутылок.

— Надо бы угостить того, — сказал Савва Омельянович, намекая на Козачука. Ради этого ведь и привез эти бутылки.

Но Василь вспомнил взгляды девчат, решительно сел на телегу.

— Едем.

Савва Омельянович хлестнул лошаденку коротким кнутом. Телега зашуршала по песку, загрохотала по мостовой — переезжали на другую сторону, — и снова под колесами зашелестел песок. Сады здесь переплескивались через частоколы, приходилось нагибаться, чтобы не зацепиться за ветки.

— Свадьбу сгуляем в воскресенье, — сказал Чуйман и снова хлестнул по мышастому крупу лошаденки. Лошаденка засеменила, косясь на кнут, налегла на левую оглоблю, так что телега съехала в сторону, и Савва Омельянович потянул за правую вожжу.

— Не до свадьбы, — отозвалась Марийка и подняла на Василя глаза. Он кивнул головой. — Позовем только самых близких родичей. И кого-нибудь из девчат.

— Это что же выходит — воровская свадьба? Как будто я за свою жизнь не наработал?

— Не ко времени она сейчас, — прервал Чуймана Василь. — Война.

— Вон собирают на раненых, отдадим, что лишнее, — решительно сказала Марийка.

— Лишняя у попа жинка, — буркнул Савва Омельянович и заспешил, чтобы они снова не взяли его в шоры, дернул за левую вожжу, колеса загрохотали по мостовой, каменным грохотом пресекли споры.

Вторую неделю бродил Иван в прифронтовой полосе. С тех пор как увидел из своего укрытия полицаев и перебежал в островок кукурузы в конце огорода, а оттуда ползком в соседние огороды и дальше, в реденькие, занесенные песками кусты краснотала над ленивой и мелкой речушкой, назад он не возвращался. Шел лесами, лугами, на которых стояли серые стога, шел чаще ночами, прячась днем в копнах и брошенных халупах возле лесных кошар. А луга и болота, леса и перелески были такие же, как и у них возле Позднего.

В огородах еще можно было наломать кукурузы, капусты; накопать свеклы и моркови, в лесу нарвать орехов и диких яблок; однажды в маленькой лесной криничке — горстка воды — наловил вьюнов, криничка кишела ими, вьюны были какие-то полосатые, похожие на змей, — но не на чем было зажарить их, пришлось выбросить. Спичками разжился двумя днями позже. Несколько спичек и кусочек терки дала бабуся в лесном сельце. Он еле убежал из того сельца — туда въехала механизированная немецкая колонна. Потом еще несколько дней блуждал возле самого фронта. Иван надеялся, что фронт перекатится через него, ждал этого, устроив себе укрытие в парилке колесной мастерской на заброшенном лесном хуторе. Хутор, наверное, снесли еще перед войной — тогда посносили почти все хутора, — небольшой сад уже одичал, выродился, двор зарос кустарником, а огород, пожалуй, хозяева наезжали из села обрабатывать. Однако нынче они только посадили, а собрать не собрали, — может, что-то помешало, а может, и собирать было нечего: огород изрыли дикие кабалы. За войну их развелось видимо-невидимо, и они совсем не боялись людей. Несколько раз кабаны приходили ночью в огород. Иван сначала пытался пугать их криком, но это не помогало, и он стал заваливать вход в свою землянку кольями из порушенной ограды. Соседство было неприятное, особенно когда какая-нибудь тварь подходила близко, — они любили чесаться о вкопанные в землю, ошкуренные и закругленные вверху по диаметру колеса дубовые комли, на которых когда-то гнули лошадьми распаренные ободья. На шершавой дубовой коре, на квадратных гранях, за которые закладывали концы стесанных под ободья брусков, — пучки черно-рыжей щетины, вокруг — кучи нарытой земли, поврежденные корни, помет.

Слева, у самого леса, стоял ряд раскидистых колючих груш, и вся земля, и в особенности канава, которая когда-то отделяла усадьбу от леса, была усеяна дикими желтыми грушами. Они были вкусны, но Иван остерегался есть их помногу, уже и без того мучился животом.

А вообще это было очень удобное место: парилка у самого леса, заросшая дерезой, во дворе старый колодец, вода, хоть немного и гниловатая, подступала высоко, Иван доставал ее привязанным к шесту черпаком, в огороде еще можно было накопать картошки и свеклы. Дважды или трижды он даже разжигал костер в парилке — со двора его не было видно, да Иван и услышал бы любой звук. Пек картошку, свеклу, жарил кукурузу.

В парилке стоял крепкий дух горелого, паленого, зато ее избегали гадюки, шмыгавшие в кустах бывшей усадьбы. Их тут развелось пропасть.

Иван прожил здесь несколько дней и за это время не видел никого, только однажды издали — деда, который вел на веревке корову, но не подошел к нему. Но однажды утром — Иван как раз сидел на трухлявом пеньке и вытачивал на камне из кусочка обруча ножик — за густой стеной дубов загудели моторы, разорвали густую зеленую завесу, и поплыл по лесу грозный рокот, а через несколько минут возле хутора остановилось с десяток машин. Иван смотрел на них уже из леса, понимая, что остановились они не на час и не на два, потому что разворачивались крытыми кузовами под груши. Ему пришлось покинуть уютное место и уйти в лес, который уже весь был полон гула — по всем дорогам ревели машины, бряцали бронетранспортеры и не умолкали людские голоса. Этот гомон, эти машины вытесняли Ивана из леса, сначала на опушку, а потом дальше и дальше, фронт медленно покатился назад и погнал его впереди себя.