Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

А почему? А за что?

Василь даже душой рванулся, отвечая мысленно за Тимоша, заслоняя его от тех теней. И сразу же сник, понурился. Понял, что не в его это силах. И ни в чьих.

И еще раз подумал, что Тимош — человек очень высокой души, ведь за все это время он не перешел никому дорогу, не испортил жизни, даже настроения, жил так, словно бы и не думал ни о чем, кроме отряда, кроме друзей. И охранял их любовь под вербами, и рубил на пеньке табачные корешки на махорку коротким и острым сапожным ножом.

И пригасли на мгновение собственные боли, и показался сам себе ограниченным, недалеким. И еще понял, что ничем не сможет помочь Тимошу.

— Разве ты думал об этом, когда стрелял, — вздохнул.

Тимош не ответил, он не искал утешения.

— Заживет рана на плече, снова пойдешь на фронт, — сказал и понял, что сказал что-то не то, сел рядом с Тимошем и обнял за могучие плечи. А в горле стоял давящий клубок, и он боялся произнести слово, чтобы не заплакать. Ему стало неизъяснимо жаль друга, почему-то жаль и себя, и немного страшно. Вот пришло к Тимошу то, чего он боялся, что хотел забыть, что должно бы лежать, присыпанное пеплом. И, видно, теперь не отступится. А ко всем ли приходит в гости черное прошлое? Что, если оно придет и к нему? И долго ли будет навещать их война? Год, два? Всю жизнь? Тимоша, пожалуй, всю жизнь. А его? Марийку?

Этого он не знал. Только улавливал в самих мыслях о будущем какое-то предостережение, поспешно убегал от него. И не мог убежать до конца. Вышел от Тимоша с тяжелым сердцем и тяжелыми мыслями.

…Василь лежал на кровати одетый, в сапогах, курил. И думал о Тимоше, который так и не сказал ему ничего утешительного, думал о себе, о Марийке. И все было так сложно, так горько, и такая лежала на душе тяжесть, что страшно было даже шевельнуться. И однако в этой горечи что-то жгло и светилось, и тот свет был хоть и мучительный, но и жизнеутверждающий, к нему тянулась мысль, порывалось сердце, им держалась жизнь.

На табурете возле него — мелко накрошенная в консервной банке махорка, рядом — куча окурков. Врач, который позавчера просвечивал Василя рентгеном, сказал, чтобы он бросил курить.

«Затемнение верхушек легких, молодой человек. А при нынешних харчах может привести к чахотке».

Осмотрев ногу, хотел оставить Василя в госпитале, а когда тот не согласился, выписал какую-то мазь и сказал, что хорошо бы Василю поехать на грязи. На что Василь хмуро пошутил, что грязи у них хоть отбавляй, целое урочище, так и называется — Топи. Последнюю неделю ногу жгло немилосердно, ее он и ездил просвечивать в военный госпиталь. Семьдесят километров до Чернигова добирался поездом четыре дня. Если бы мог идти, пешком дошел бы вдвое быстрее. Назад приехал попутной военной машиной. Нога беспокоила сильно, из-за нее не знал, что делать дальше. Пока что, как и остальные партизаны, жил освобождением, партизанским билетом, но проходили дни, мелела радость, и уже чувствовал под собой илистое дно ничем не заполненных будней, и чаще стали навещать горькие думы. Все сущее вокруг копошилось, вертелось — работало. Ему тоже нужно было куда-то определиться. Бросить бы все, поехать на юг, в тепло — к сестре, на Кавказ или еще куда? А Марийка? Разве он может оставить ее? Да еще здесь, в чужой хате? Нужно ставить хату, нужно думать о каком-то харче на зиму.

Душа разрывалась от таких дум, от неопределенности, в которой оставили его последняя встреча с Марийкой и посещение Тимоша. Они словно отобрали у него что-то, вернули мысли на дороги мрачные, тяжелые. И чем дальше он шел по тем дорогам, тем больше убеждался, что идет по замкнутому кругу.

Он не услышал, как скрипнула наружная дверь. Только когда затопали в сенях, повернул голову. Распахнулась дверь в хату, и на пороге встал Чуйман.

В первую минуту Василь не узнал его. Почерневший, заросший до самых глаз бородой, какой-то непохожий на себя: подавленный или усталый. Василь немало подивился такому визиту, неприятно, испуганно екнуло сердце, затомилось дурным предчувствием. «Рассказала Наталка? Пришел ругаться? А что, собственно, я сделал? Да какое он имеет право? Может, я всю жизнь мучился!» Этот мысленный отпор поднял его с кровати. Но он пока что молчал, ждал первых слов от Саввы Омельяновича. А тот тяжело ступил в хату, сел без приглашения на скамью, тяжелый, негибкий, точно кованный из железа плащ металлически шуршал. Чуйман снял шапку, мял ее в руках, точно не знал, куда приткнуть.

За полуоткрытым окном на кусте сирени неистовствовали воробьи, их чириканье рассыпалось по хате, казалось, оно мешает завязать разговор. Некоторое время сидели молча, слушали птичьи ссоры.

— Женись, Василь, на Марийке, — вдруг вздохнул и опустил голову Савва Омельянович.

Если бы сейчас Чуйман вынул из-под полы обрез и направил на Василя, он удивился бы этому меньше, чем услышанным словам. Даже подумал, не издевается ли над ним кулак-мельник, пронзил его острым взглядом, но тот сидел обмякший, подавленный — видно, ему было не до шуток.

— Женись, Василь, — продолжал Савва Омельянович, — и отврати ее от вербовки.

Эти слова кое-что прояснили Василю, однако не до конца, многое еще оставалось неясным. И возник страх за Марийку, за ее будущее, ее и его, весьма смутное, уже омраченное.

— От какой вербовки? — спросил, чувствуя, как что-то поползло под сердцем.

— Будто не знаешь?.. В Донбасс… А она ведь у меня одна. Ездил в район, в Журавск, там говорят… — махнул широкой как лопата ладонью. — Она уже в Журавске. Ты один можешь… Сыграли бы партизанскую свадьбу…

В этом предложении было что-то оскорбительное, даже позорное, оскорбительное и позорное для обоих, пожалуй, даже для Чуймана больше, чем для Василя, в каждом слове улавливалось тщательно скрываемое унижение и корчилось самолюбие, а более всего покорное смирение. Можно было понять, что Чуйман взвесил все: спасал Марийку и покупал в то же время зятя, зятя, может, и не такого, какого хотелось бы, шалопутного, бесхозяйственного, а теперь еще, может, и инвалида, но что поделаешь. Видно, все еще помнил Ивана, которого хотя и не любил, но уважал. И вот теперь… Да где уж тот выбор? Видел, правда, какими петухами ходили вокруг Марийки два молоденьких расквартированных пехотных офицера, слышал в селе, что офицеры оставляют аттестаты, но ведь на пехотных офицеров чаще всего приходят и похоронки.

Савва Омельянович еще, может, посомневался бы, но то, что обрушилось на него в эти дни, выбило его из житейской колеи. И теперь он сидел в хате у Василя притихший и униженный возможным отказом, а с ним и неотвратимостью отъезда Марийки на шахты.

Василь догадывался, что происходит у Чуймана в душе. К собственному его удивлению, это было ему даже немного приятно, но он сразу же переключился на другое, густая вьюга мыслей закружила в голове. Что делать? Куда податься? Не поздно ли?