Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

Женщина дунула на спичку.

— Я весной обмазала хлев, зашпаклевала все дыры, — словно оправдывалась она.

— Не надо, — сказал Иван в угоду старику.

В короткой вспышке света он увидел круглое лицо женщины, еще молодое, красивое, только поблекшее. Спичка погасла, а перед взором Ивана еще стояли ее дугообразные брови и блестящие, наверное от тревоги, глаза.

— Ешьте, — протянула она горшок Ивану, который сидел, прислонившись к стене, и, нащупав его руку, вложила в нее ломоть хлеба.

Мягкость ржаного хлеба прошла через все тело Ивана, дошла до сердца, голодные спазмы сдавили горло, и он уже мало что помнил. Сначала съел хлеб — не заметил, как это произошло, — а потом припал к горшку и выпил вкусную наваристую юшку. Зубы стучали о краешек горшка, юшка проливалась на грудь, он это осознавал, сожалел, но не мог остановиться. Гущу, оставшуюся на дне, вычерпал деревянной ложкой. Юшки было мало. Он скреб и скреб ложкой по глиняным бокам и донышку горшка, женщина даже вздохнула и тихо молвила:

— У нас есть хлеб. Только… не надо сразу. А утром я сбегаю к Гале и принесу молока.

Иван понял, что Галя — ее родственница, может, сестра или невестка.

…Это молоко… Большой кувшин молока дважды в день. Каждая капля вливалась в мышцы, в кровь, он пил его, как увядший, изжаждавшийся стебелек дождевую воду. Оно пахло знакомыми сызмала травами полесских лугов, на которых все лето роскошествует солнце, и гуляют тихие ветры, и шумят грозы. Это солнце, эти дожди, эти ветры как бы рождали его заново. А еще картошка, и пшенная каша, и каша тыквенная с постным маслом, и хлеб, пахучий ржаной хлеб, в котором одинаково вкусны и мякиш и корка.

В своем укрытии Иван лежал только до утра. А утром пришел старик, сел на присыпанную соломой бочку и завел с Иваном разговор. Звали старика Семеном Уласовичем, было ему лет под семьдесят. Еще крепкий в плечах и здоровый с виду, только по лицу сеточка мелких красноватых прожилок. Он рассказал, что молодица — его невестка, Лида, сын, может, где-то у наших, «может, в плену, как вот ты».

— Оно конешно, — мял густую короткую бороду. — Куда денешься? Мы и поначалу, когда тут окружение было, двух укрывали. А как-то и партизана спрятали. Родича. Пришел за самогоном для лазарета, потянул стакан и свалился… Всякое бывает… Как вот с Губихой.

— А партизаны далеко? — спросил Иван. Он мало знал о партизанах и представление о них составил еще по давним рассказам о гражданской войне.

— Кто их знает, — поправил изношенную солдатскую шапку старик, — они не говорят. Да мы и не интересуемся. Очень это опасно. Поинтересуешься, а потом… Как с Губихой.

Иван понял, что Семен Уласович наводит его на вопрос Губихе.

— А что с нею?

— Что? Кокнули. Она на нашем порядке жила, вон там, — махнул рукой на стену хлева. — Повздорила с соседкой, Улитой. А у той на квартире немцы стояли. Велели ей постирать их шмутки. Она выстирала, развесила, а потом тишком сняла да и подбросила соседке. Примером, в такое место, где вот ты сейчас лежишь. Думала, значит: придут немцы, всыплют Губихе шомполами. Подняла крик, немцы бросились по соседям и нашли шмутки. Привели Губиху с поля — она картошку копала — и пристрелили на пороге хаты. — Старик пожевал шершавыми губами и добавил: — Вот так-то. Оно если бы нашли на ничейном…

История Губихи и Улиты никакой стороной не касалась Ивана, но чего хочет старик — он понял хорошо. Только не знал, как ему поступить, ведь сейчас уже утро. Да и сможет ли он идти?

— Я пробуду до ночи, — сказал он.

— Нет, я не о том, — всполошился старик. — Ты не подумай… — Пожалуй, он боялся невестки, боялся молвы о себе. — Я, то есть, говорю, если бы нашли где-то так… Можно бы сказать: «Не видели, сам залез».

— Где? — уже прямо спросил Иван.

— Да вот тут же, за хлевом, — вскочил Семен Уласович. — Там такой тайник… Подсолнуховые и маковые будылья приставлены к хлеву… Ну просто шалаш для косарей. А тут и дверца, — радовался он своей придумке, показывал на толково устроенную дверцу в стене. — Еще когда поросенок был и корова, я отсюда навоз выбрасывал прямо в огород. Чтобы не таскать через двор. Теперь корова есть только у Гали, Лидиной сестры. Она — врачиха, у нее не забрали. А у нас… — махнул он рукой. — Эта дыра — прямо в шалаш ведет. Мы бы через нее еду подавали.

— А когда туда можно перебраться?

— Да хоть и сейчас. Через дыру же. Только я приготовлю все.

Он ушел, а через минуту прибежала Лида, — видно, старик не решился перевести Ивана, не посоветовавшись с нею, — и сказала, чтобы Иван и не думал перебираться. Но теперь уж на этом настоял он сам.

— Ну ладно, — согласилась и покраснела виновато. — Свекор такой трусливый. А в хате у нас действительно нельзя. Мы самогон гнали, так полицаи часто приходили с обыском. Теперь уже и не гоним, а они все ходят. Да и мальцу моему четвертый годок, еще проговорится. Сейчас я вам фуфайку принесу… И что-нибудь на тело.

Она разглядывала его без женской стыдливости, с материнской непосредственностью и жалостью. Он махнул рукой.

— Ну, разве старенькое что-нибудь.

Гнездо Семен устроил очень уютное. Он сумел устроить все так, чтобы постороннему глазу казалось: Иван все сделал сам, забравшись туда самовольно. Подстелил фасолевую ботву из огорода, а чтобы не было жестко, надергал из стожка (стоял в огороде) просяной соломы. Спереди заставил будылья подсолнуха и забросал тыквенными плетями. Тайник надежный и удобный еще и тем, что отсюда (хата и хлев — на бугре) Ивану видно в щели всю улицу. От крайней, под железом, хаты с высоким крыльцом аж сюда, до усадьбы Уласовича. А его укрытие отгорожено от улицы тыном и еще одним тыном от двора (через те тыны слетали потом к Ивану похожие на красногрудых петухов рассветы), подойти сюда просто так, случайно, никто не может. Разве что умышленно. Единственную реальную опасность могли представлять дети. Играя в прятки или в войну, они порой залезали и за чужие тыны, в чужие хлевы, нарушая свои же запреты: «Чур, в чужом дворе не прятаться!» Правда, усадьбы деда Семена они сторонились, — видно, уже знакомы были с хлесткой лозой, росшей в конце огорода у копанки. Но однажды двое мальчуганов все же забежали из огорода и спрятались под просяным стожком, в нескольких шагах от Ивана. Двое белоголовых мальчишек в военных пилотках по самые глаза и непомерно больших, завязанных на щиколотках, зеленых солдатских галифе. Эти галифе висели на них пустыми мешками. Мальчики все время поглядывали в сторону Ивана, — видимо, их манило уютное укрытие. А где-то за хатой, на улице, звучал голос девчушки:

— Я не играю. Я знаю, где вы спрятались, я не играю.

Видно, обладательница голоска не знала, где они схоронились, а только пыталась выманить их таким способом, но мальчики не поддавались.