Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

Печально опустила на руки голову Надийка, глубоко затягивался цигаркой, сидя на крыльце, Петро, думая свою нелегкую думу.

А потом кто-то оборвал «Калину» на полуслове и затянул «Горлицу», да так, что она полетела над острой гранью, где по одну сторону смех, а по другую — рыдания. Но ни смех, ни рыдания уже не были властны над Василем и Марийкой. Ими владела уже иная сила, высокая, неодолимая, беспредельная. Они стояли обнявшись и слушали не песню, а биение собственных сердец, и горячая всепоглощающая волна снова заливала их, это была их общая волна, общий огонь. И губы, налитые жаждой жизни и любви, губы Марийки — это были уже его губы, а сильные мозолистые руки Василя — это были ее руки.

— Пойдем ко мне, — сказал Василь тем же голосом, что и тогда, возле школы.

— К тебе, — еще не понимая смысла этих его слов, эхом повторила Марийка.

— Навсегда, — твердо сказал он.

— Пойдем, — сказала она тихо. — Подожди минутку… Я сейчас… Наброшу платок.

Марийка не знала, что тетка Наталка стоит в темной светлице у открытого окна и слушает их разговор. Она накинула на плечи черный, в красных цветах платок и пошла к двери. И тут дорогу ей преградила тетка. Стояла, опустив вдоль тела сухие руки, смотрела острыми осуждающими глазами.

— А Иван? — спросила она.

Марийка молчала.

— Муж твой? — снова спросила Наталка.

В хате стало тихо, женщины прервали беседу, смотрели сосредоточенно и внимательно. Все они были на стороне тетки, все преграждали Марийке дорогу, и, пожалуй, именно это больше всего возмутило Марийку.

— Где он, где? — закричала она. — Скажи? Или вы скажите, тетка Ганна, вы, бабуся Мотря?

Это ее обращение, этот крик вывел вдов и солдаток из оцепенения. Они заговорили все разом, замахали руками, принялись рассказывать, как в соседнем селе солдат вернулся домой после двух похоронок, как возвращались солдаты, похороненные живыми свидетелями, как ждут они сами, солдатские вдовы, своих мужей. Они не осуждали ее, не стыдили, что идет вот так, без венца и без загса, на зов мужчины, они хотели воскресить в ней надежду, в которую, может быть, не верили сами. Они хотели верить в свои надежды, в свои чаяния. А Марийка разбивала, хоронила их надежды своею любовью.

На крыльце заскрипели шаги, в хату вошел Василь. Он понял все.

— Тетя Наталка, — сказал он, и голос его задрожал, — отступитесь. Сойдите с дороги.

Наталка повернулась к нему, прижала к груди стиснутые в кулаки руки.

— Не имеете права, — подалась она вперед.

— Как это не имеем? — вскричал Василь. — Мы любим друг друга. Я хочу взять Марийку в жены.

— Не имеешь права, — стояла на своем Наталка, все сильнее сжимая кулаки. — Не имеешь!

— Имею, имею, мы пойдем с ней… Пойдем. По всей земле… Не слушай ее, Марийка! Пойдем со мной!

Пожалуй, он сам уже не помнил, что говорил. Хотел обойти Наталку, сделал шаг к Марийке, но Наталка выпрямилась, раскинула, как птица, руки, закричала:

— Он жив. Он письмо прислал!

И хоть это была неправда, очевидная всем, однако своим криком, своей фанатичной верой Наталка как бы вырвала Ивана на мгновение из небытия, поставила рядом с собой.

И Василь отступил перед этим мгновением. Он побледнел, губы его свела судорога. Глубоко, по самые глаза, надвинул фуражку и вышел.

Его шаги простучали в глубокой тишине. На всех снова напало оцепенение. Женщины стояли удивленные тем, что произошло, удивленные собой, ошеломленные, придавленные безмерной тяжестью своего горя. И враз послышалось тихое всхлипывание. Это Наталка прислонилась к притолоке, закрыла руками лицо. Тогда заголосили все вдовы, все солдатки, изгоревавшиеся и несчастные, и заплакала Марийка, изгоревавшаяся не меньше их, потому что даже не знала, кто же она — солдатка или вдова. Они плакали о молодости, о счастье, которое не сбылось, плакали, усевшись в кружок, они как бы просили извинения своими слезами у Марийки и ее любви, а она — у них. Смывали слезами черную горечь с души и не могли смыть, топили в слезах горе и не могли утопить; рыдали так безутешно, что в том рыдании расплавилось бы железо, но не плавилось горе.

И слушал со двора тот плач Василь, не решался войти вновь. Потом подошел к Петру, попросил закурить, но смял неприкуренную цигарку, вынул из кармана огрызок карандаша, положил на лавочку под бледный снопик света, падавший из окна, клочок газеты, написал что-то на белом чистом краешке. Сложил листочек вчетверо и сунул Петру в руку:

— Передай Марийке. Обязательно.

В сознание Иван пришел не сразу, он постепенно выплывал из бледной бескровной мути, память хаотически хваталась за какие-то обрывки, пока не соединила все в одну линию. Еще барахтаясь в этой вязкой мути, выкарабкиваясь из нее, он уловил неясные, будто доносившиеся из-за стены, голоса, Иван умышленно не раскрывал глаз. Прежде, подумал он, надо узнать, где он и кто эти люди.

— Может, позвать Галю? — говорил мужской скрипучий голос.

— Зачем? — сомневался женский голос, тоже немного хриплый, застуженный.

— А если не очнется?

— Ну… Не очнется… Тогда и она не поможет. Принесите самогон… Разотрем его.

Иван открыл глаза. Он не видел ничего, была сплошная тьма, но понял, что лежит в хате или в хлеву.

— Не надо… — сказал он. — Я уже… очнулся. Это у меня… от плена. Ослаб…

— Понятно, — только и сказала женщина.

А потом наступило молчание, которое Иван не решался нарушить. Он понимал свою полную зависимость от этих людей.

— Спрячем его в боковушку, — сказала женщина. Она говорила об Иване, словно о вещи.

В ответ раздалось покряхтыванье, поскрипыванье; казалось, из колодца тянут бадью и не могут вытянуть:

— А-а… Да… если бы там было сено или солома… А то одна труха.

— Больше некуда, — твердо сказала женщина. — Подвинем бочку, присыплем соломой.

— Может, в огороде, — неуверенно сказал старик. — В кукурузе?

— Сколько там ее — лоскуток. Да и не подойдешь туда днем. Ведите уж. А я сейчас принесу что-нибудь поесть.

— Скажите, где я? — наконец отважился спросить Иван.

— Как это где? — удивился старик. — В Вишенках.

— Это — какой области?

— Черниговской. Бобровица за нами. А как же это так, что ты ничего не знаешь?

— В поезде убегал, под сеном, — коротко пояснил Иван. — Значит, уже Черниговщина!

Старик зашуршал в углу, готовил Ивану укрытие. Иван даже не пытался помочь ему, — не было сил, да и не ориентировался он в темном хлеву.

Блеснул краешек неба, в хлев вошла женщина. В руках у нее зажглась спичка, запрыгало пламя.

— Чшш… Ты… Погаси! — Старик даже потерял от страха голос, замахал руками, и так же замахала черными крылами размытая тень за его спиной.