Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие
- Название:Белая тень. Жестокое милосердие
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:Художественная литература
- Год:1980
- Город:Москва
- ISBN:нет данных
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие краткое содержание
Роман «Жестокое милосердие» посвящен событиям Великой Отечественной войны.
Белая тень. Жестокое милосердие - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Интервал:
Закладка:
Позади что-то брякнуло, кто-то кого-то позвал по-немецки. Иван оглянулся и увидел синий огонек. Тот огонек как бы обжег его. Пошатываясь, побежал вдоль улицы. Впрочем, это ему только казалось, что бежит, на самом же деле он едва переставлял ноги. А земля качалась, вырывалась из-под ног; он натыкался на плетни, стараясь удержать землю под собой. И чувствовал, что не удержит, что она рвется куда-то в сторону, уплывает. А черная пелена то закрывала от него мир совсем, то рассасывалась, и тогда он видел низенькие хатки и сараи вдоль дороги и плетни. Затухавшей искрой взблеснула мысль: «Не упасть посреди улицы. Забраться в огород… Отлежаться». И тут он увидел справа приоткрытую дощатую калитку. Вошел в нее и побрел через двор в бледный просвет между хатой и сараем. Но двор вдруг начал перекашиваться, подниматься круто, стеной, он уже шел вверх, еле карабкался, выбросил вперед руки, а перед глазами замерцали красные огоньки и полетели куда-то вглубь, потянув его за собой.
Стало тихо и хорошо.
Хата бабки Редьчихи — единственное место, где они могли встречаться не таясь. Тайн, из которых вырастают сплетни, они не хотели оба. Поэтому выбрали хату посиделок.
Гудит в хате прялка, тихо покачивается бабка, слюнит правой рукой кудель. Нудно, серо бежит нитка, не нужная на этой земле никому, даже бабке. Это уже просто привычка. Василь и Марийка знали бабку еще с довоенных времен. Да и кто в селе ее не знал? Можно ли было ее не знать, если она вырастала, где ее не сеяли, совала нос туда, где ее не ждали.
Бабка Редьчиха — хромая на левую ногу, однако юркая и прыткая, как девочка-подросток. Хром-хром — ковыляет бабка по утренней улице, сворачивает в какой-нибудь двор, заходит в хату, усаживается на скамье, присматривается к тому, что делает хозяйка.
— Чего это ты, Варька, аж три луковки бросаешь в юшку? — подхватывается вдруг.
— Что вам за дело, бабка? — вспыхивает Варька. — Вы глядите в свои горшки.
Редьчихе только этого и надо. Есть зацепка поругаться, есть на ком поточить язык.
— Как это что за дело?.. Да какая же путная хозяйка кладет три луковицы на такой горшочек…
А потом она пойдет к кому-нибудь другому и ввернет, что полотно не так белят, еще с кем-то сцепится у колодца, так и день пройдет.
Грицько — бабкин сын, кузнец, поднимал над головой два плуга — в каждой руке по плугу, но матери боялся как огня. И вот… Нету Грицька, нет прежней бабки Редьчихи. Год назад Грицько, партизанский разведчик, вышел на железную дорогу, там как раз стояла немецкая ремонтная дрезина с пулеметом, приподнял ее плечом и сбросил с рельсов, но надорвался и умер в госпитальной землянке. А прыткую, быструю бабку Редьчиху трагическая весть в один день превратила в маленькую сухонькую старушку, которая не могла связать двух слов, редко выходила из хаты и всего боялась. Она и хату отвела под посиделки от страха перед темными углами, немой божницей и слепыми окнами.
Медленно, серо бежит нитка на бабкиной прялке, а еще серее, еще скучнее тянутся посиделки. Девчат в хате — как ласточек на проводах, и только четыре темные, похожие на грачиные, фигуры парней на лавках. Да еще подпирает плечом притолоку Василь. Но он уже не их, девчата это видят, знают.
Василь с Марийкой ловят друг друга глазами, но ловят тайно, украдкой, отводят их, когда замечают чей-нибудь взгляд. Они тут едва ли кого и видят, едва ли что слышат; эти посиделки, эта гулянка имеют для них другой, тайный, понятный только им двоим смысл, который они, даже выйдя отсюда, не выдадут ничем. Василь вообще не знает, сможет ли, сумеет ли когда-нибудь сказать Марийке то, что тревожит сердце. Ему кажется кощунством, в такое время, среди всеобщего горя говорить о своих чувствах, о своей радости. За спинами у этих хлопцев стоит то, что забрало Ивана, они опалены тем же огнем, который испепелил его. И хотя у Василя от Марийкиного взгляда словно половодье в душе, сам он остается на далеком берегу.
А на другом, столь же крутом, Марийка. Она чувствовала, что уже не властна над собой, а власть над ней имеют только те серые глаза под лакированным козырьком фуражки.
В углу возле поставца сидит сосед Василя Петро, вместо правой ноги у него — протез, правый рукав гимнастерки заправлен за ремень. Еще два хлопца за столом в красном углу, один тасует культей карты, справа от другого самодельный костыль. В хате суетится только Канашка, пытается организовать какую-нибудь общую игру, греет над каганчиком бубен, потряхивает бубенчиками. И слышится в том звоне что-то шутовское, да и не хотят девчата танцевать под один бубен, а гармошки нету — еще не наделали гармоней для одноруких. До войны ходил неистовым перебором по пуговкам трехрядки Петро, а теперь его гармошку мать тайком отдала солдатам, чтобы не напоминала о прежнем Петре, не бередила обоим души. Попытались играть в «садик», но по «садику» надо ходить, а на четырех ходоков всего пять ног, в «ягодки», но, чтобы сорвать «ягодку» — девичий поцелуй, нужно иметь две руки и опереться на плечи двум сильным парубкам. Хлопцы посмеялись горько, кто-то из девчат украдкой вытер платком слезы, и на том, пожалуй, и закончились бы игры, если бы не Канашка. Он бегал между девушками, нашептывал им что-то, вырывал платочки, требовал за те платочки уплаты поцелуями — чувствовал себя как в райском цветнике. До войны Канашку никто и за парня не считал: кривой на один глаз, кривоплечий, маленький, ни подтянуться на турнике (а у них половина парней крутила «солнце», у каждого от значков не видно груди), ни поднять и закружить вокруг себя девушку, чтобы тополи попадали на хату и разлетелись по горизонту. Но война обкатала в своем барабане и Канашку. У него на груди две медали, красная ленточка — знак ранения — и три снятых с убитых немцев брелока, а поскольку в селе никто никогда брелоков не видывал, то их тоже принимали за медали. Теперь эти медали, эта нашивка, а особенно густая лавина похоронок на село открыли Канашке путь если не к девичьим сердцам, то по крайней мере к их объятиям.
И вот он стоит посреди хаты в сбитой на затылок красноверхой кубанке, похлопывает ладонями по собранным в гармошку голенищам сапог, восклицает возбужденно и властно:
— Кольцо на лицо!
В углу у поставца поднялся Петро. Чубастый, плечистый, когда-то не одна вздыхала по его буйной шевелюре, по широким его плечам, нынче ссутуленный. Разжал кулак, бросил в помойное ведро пятнадцатикопеечную монету — «кольцо», и она глухо звякнула о дно. Бросил не сердито, не зло, а как-то тоскливо и равнодушно. Пошарил по лавке рукой, взял палку и, скрипнув протезом, шагнул к дверям.
— Пойду я, девчата, — сказал так же равнодушно.
— Почему? — сорвалось сразу несколько голосов. Петро провел взглядом по хате, пожал плечами.
Читать дальшеИнтервал:
Закладка: