Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

А что мне до этого? Почему оно должно меня тревожить? Разве я уполномочен тревожиться за весь свет?

Конечно, если я не буду об этом тревожиться, то не будет и никто другой. А спасти все живое люди смогут только тогда, когда они будут тревожиться по-настоящему. Я об этом думаю, — значит, оно меня трогает. Значит, мне не безразлично, каким будет этот луг через сто лет. То есть моя совесть будет жить дольше, чем я. Совесть человека и ученого. Наверное, мне этого не распутать. И не надо об этом думать. Уже надумался. Мне бы только глотать этот озон. А как сделать, чтобы его больше выдыхал зеленый листок, этого мне найти не суждено. Я нашел… тупик. Доказал своею жизнью, что надо было идти не этим путем. Потому что здесь тупик. Меня забудут еще при жизни. Открывателей тупиков не запоминают. Запоминают тех, кто показал дорогу. Но ведь были великие трагические личности, которые стояли в микроне от открытия, а оно доставалось другим. И они сожалели! Не ошибись вон там, сделай еще шаг — и открытие было бы твое!

Да, но те все же указали правильный путь. А ты что нашел? Какие-то крохи… И — тупик… Да что там, пустое это все. «Ведь я по-настоящему никогда и не надеялся на большое открытие. И совсем не открытием была бы моя догадка, даже если бы она оказалась правильной. Ну, первое колечко в цепи. Первое… не более… А теперь…»

Просто надо забыть… Не мучиться. Думать о речке, об этих лугах. Жить им сто лет или десять. Это не так его занимает. По крайней мере пока что… Шумит себе травка… кричит чайка… Хорошо…

Дмитрий Иванович не заметил, как заснул. Во сне ему привиделся широкий плес, а посреди него торчал красный поплавок, он то уходил под воду, то снова выплывал, покачиваясь на волнах. После рыбалки вода и поплавок снятся всегда.

Проснулся он от жары. Солнце поднялось уже к зениту. Дмитрий Иванович решил не прятаться в тени верб, как вчера и позавчера, а вернуться домой. Он взял удочку, однако, по старой привычке, закинул еще раз — «на удачу». Легонькая заверть покружила поплавок, поволокла его вправо, по течению, и он стал тонуть. Там он притапливался всегда — крючок цеплялся за дно. Однако, потянув на себя удилище, Дмитрий Иванович почувствовал нечто похожее на живую тяжесть. Наверняка рыба. Не успел Дмитрий Иванович толком додумать, корень это или рыба, как леска резко пошла против течения, и он ощутил сильный удар. Удар прошел по удилищу, по руке, по нему всему, отразился крутыми волнами в сердце. Дмитрий Иванович потянул удилище на себя, но рыба была крупная, тонкий бамбук согнулся в дугу, а леска так и пела от напряжения. Подавляя искус потянуть изо всех сил (крючок, помнилось, небольшой и может не выдержать), начал медленно, кругами вести рыбину к берегу. Наконец она всплыла, погнав в стороны сильные полны. Это был язь. Дмитрий Иванович подтянул его ближе, левой рукой нащупал подсак, осторожно завел его в воду и выловил рыбину. Большой серебристый красноперый язь что было силы трепыхался в подсаке.

Минут десять — пятнадцать после этого поплавок блуждал по плесу, а затем снова медленно, но неуклонно пошел под воду. И снова Дмитрий Иванович вытащил язя. Рыба наконец пошла на его подкормку. Затем он поймал еще одного язя, леща и несколько подлещиков. Кладя в сетку подлещика, он неожиданно обнаружил, что не испытывает той бешеной радости, которая обычно охватывала его при таком улове и клеве. И не только заметил, это было своего рода итоговое наблюдение — ему не очень-то хотелось ловить рыбу все эти дни. Пожалуй, он скорее уверял себя, что это ему очень интересно. А на самом деле страсть к рыбной ловле пригасла. Когда-то он думал, что ей не будет утоления, что он не наловится вовеки. Он мог провести на реке неделю, вернуться в город, а по ночам ему снова страстно мерещилась рыбная ловля. Теперь этой страсти не было.

Но были в сердце иные импульсы, и это он ощущал с волнением и радостью. Мир плыл через него зеленым лугом, прохладной речкой, детским криком под кручей. Как все же хорошо, подумалось ему, жить на свете! Он поднял голову на детский крик и увидел велосипедиста. Тот ехал от села, над самыми кручами — там вилась тропинка, — и казался игрушечным, почти ненастоящим. Быстро крутились педали, и блестящие спицы перемалывали в сияющий порошок солнечные лучи.

Велосипедист был без удочек, спешил, и это почему-то насторожило Дмитрия Ивановича. Он наживлял крючок, а сам все время поглядывал на кручу. А когда велосипедист не поехал на луг, а повернул с тропинки прямо к нему, он испугался по-настоящему. Теперь он узнал, что это почтальон. Он не раз приносил ему письма. Почтальон положил велосипед на траву и поспешил к Марченко. Вытирал с маленького конопатенького лица рукавом пот и, как показалось Дмитрию Ивановичу, не смотрел ему в глаза.

— Простите, — сказал мальчик, и с этим словом что-то оборвалось у Дмитрия Ивановича внутри. — Простите, вам телеграмма.

И подал бланк с наклеенными строчками букв. Строчки запрыгали перед глазами Марченко, и ему пришлось сделать усилие, чтобы взять себя в руки. «Приезжай. Произошло несчастье. Ирина», — прочитал он. Это было так страшно, как, наверное, никогда не было в жизни. Даже на фронте, даже перед операцией по удалению почки, которую он перенес лет шесть назад. Наверное, потому, что опасность там была реальная, отчетливая, а здесь неизвестность. Почему-то подумалось: так страшно ему было, пожалуй, лишь однажды, когда-то давно, когда он подростком бежал вечером через кладбище и провалился в могилу. Провалился мгновенно, не успев даже вскрикнуть…

Дмитрий Иванович еще раз пробежал глазами строчки. «Произошло несчастье…» Если бы просто кто-то заболел или упал и сломал руку или ногу, Ирина так бы и не написала. «Мама», — мелькнула мысль. Но тогда бы Ирина написала иначе: «Скончалась мама…» «Маринка?..» — снова горячо вспыхнуло в голове. А затем все мысли перемешались, а его точно что-то подтолкнуло. Спросил у письмоносца, можно ли взять велосипед, сел и поехал в село.

Но это была спешка только первой горячей минуты. До Киева ему пришлось добираться долго. У Онышков он сообразил, что пешком по песку ему не добраться до Моровска и за два часа, поэтому побежал на колхозный двор, но там не было никакой машины, колхозный счетовод запряг лошадь и повез его на пристань. Однако на вторую, обеденную, «ракету» они не успели — с холма он даже видел, как она мчалась по деснянскому плесу, рассыпая веером тяжелые как свинец брызги, — пришлось ждать третью, последнюю, вечернюю. Она отошла в семь часов. Все это время, и в «ракете» по дороге в Киев, Дмитрий Иванович сидел скованный и ошеломленный несчастьем. Да, теперь то, что произошло на работе, он и не принимал за несчастье, а за обычную неудачу, каких пусть была бы и сотня, но только бы не то, с чем он должен сейчас встретиться. Он сидел, съежившись, у окна, и берега пролетали темной полосой. Порой взгляд выхватывал машину, подводу, детей на песке, а потом снова погружался куда-то, как погружается водолаз в опасную глубину. К нему несколько раз обращался мужчина в соломенной шляпе, сидевший рядом, — сельский учитель или бухгалтер. Дмитрий Иванович отвечал односложно, кратко или совсем не отзывался, ему казалось кощунством говорить о чем-либо в это время и еще большим кощунством рассказывать о своем пока неведомом несчастье. Ему почему-то вспомнилось, как когда-то он ехал в поезде с одним человеком, который спешил по роковому вызову телеграммой, тот показывал всем телеграмму, расспрашивал, что она должна означать, а на самом деле собирал по вагону сочувствие, как милостыню, и уже утешался им.