Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

— Отец!

Не «папа», как говорил всегда дома, а «отец». Вскрикнула в углу возле тумбочки сестра и выбежала из палаты. Через полминуты она вернулась с Мухновский и с его помощником — Каримовым. Но Андрей снова впал в забытье.

— Он узнал его, он сказал «отец», — шептала сестра.

Мухновский посчитал пульс, посмотрел на прибор, висевший в изголовье Андрея, что-то шепотом сказал Каримову.

— Это хорошо… Это свидетельствует о том, что сознание его не замутнено. Но что касается всего остального… К сожалению, это еще ничего не значит, — сказал Каримов.

Дмитрий Иванович уловил в его словах что-то похожее на страховку, врач боялся давать место надежде, и Марченко мгновенно проникся к нему враждебностью. Но уже в следующий миг забыл об этом. Именно этот самый врач не уехал домой, а дежурил в палате всю ночь. Он делал уколы, проводил измерения и следил за аппаратом в изголовье Андрея.

Дмитрий Иванович сидел в стороне на стуле. Он не заметил, как прошла ночь, хотя и замечал, как медленно и трудно течет время. Самыми страшными для него были минуты, когда его сознание заполняла мысль о смерти сына. Она рвалась из глубины, он прогонял ее, а она настырно и страшно возвращалась: Андрей уже не проснется, это его слово было последним, а он, отец, всю жизнь будет помнить его. Эта борьба утомила его до того, что он перестал сопротивляться, то есть не боролся во всю силу сердца, а словно бы положился на судьбу, и, когда спохватился, заметил, что думает про Соколовку, про деда Онышка, про речку, которая подмывает берег, и про то, что перед отъездом узнал, — на следующий год она уже не будет разрушать берег — вода пойдет каналом. Он пытался представить тот канал и старицу возле села и невольно начал фантазировать. Поймав себя на этом, устыдился, испуганно посмотрел на Андрея. Тот лежал с закрытыми глазами, и его веки мучительно и неестественно дергались.

Только утром Андрей снова раскрыл глаза. Повел ими по палате, но взгляд его, казалось, был неосмысленный, хотя и задержался на Дмитрии Ивановиче. Андрей разжал губы, однако не сказал ничего, наверное не мог говорить, но пошевелил рукой лежавшей на простыне.

— Он хочет, чтобы вы взяли его руку, — сказала сестра.

Сестра была права: как только Марченко взял в свои широкие ладони руку сына, тот снова закрыл глаза и сжал губы, но, казалось, сжал с облегчением. Дмитрию Ивановичу было страшно держать эту руку. Его охватила боль, перемешанная с нежностью. Он почувствовал, как в этой слабой руке пульсирует кровь и как бы бьет в его отцовское сердце. Кровь его сына. В несчастье которого виноват и он. Да, виноват, ибо не отдал сыну сердца и души больше, чем отдавал, а отданного оказалось слишком мало. И как же он теперь раскаивался, что не проник в мир сына. Тот мир был для него чужой, мелкий и загадочный. Он не попытался переплавить его со своим и этим победить. А, наверное, если бы бросил на это все свои душевные силы, то победил бы. Сейчас он был убежден в этом твердо. Ведь не всегда Андрей был таким холодным, истеричным и чужим. Не всегда говорил ему грубости. О, он хорошо помнил, как вернулся домой после длительной разлуки — восемь месяцев прожил в Алма-Ате и на Памире, работал в тамошних институтах, — и как семилетний Андрей неистово метался вокруг него. Он ошалел от радости, визжал, прыгал, точно щенок, долго не видевший хозяина. А потом вскочил ему на руки, обхватил за шею и… от избытка чувств укусил за губу, даже кровь пошла. Андрей и позже отдавал отцу должное, и, если бы он не упустил ниточки, вел сына за собой, сумел бы удержать его от дурного. Помнил, как однажды они круто поссорились с Ириной Михайловной, перешли все границы, и Андрей, который тогда учился в третьем классе, подошел к матери и сказал по-взрослому грустно и рассудительно:

— Если вы разведетесь, я пойду с папой.

И Марченко, и жена тогда смутились, устыдились, и все-таки Ирина Михайловна спросила:

— Почему?

— Потому что папка справедливый. Он никогда не обманывает и не наказывает зря, — ответил Андрей.

За окном занимался долгий летний день, высокий и светлый и, наверное, тем особенно тяжелый для Дмитрия Ивановича; этот день должен был перейти в еще более тяжелую ночь, и у Марченко ничего не оставалось, кроме воспоминаний. Ими он спасался от созерцания страшной неподвижности, в которой пребывал Андрей, и от непрестанных дум об этой неподвижности.

Особенно ему запомнился один осенний вечер в Пешках, куда они приехали с Андреем на осенние каникулы. Андрею шел тогда двенадцатый год. Казалось, ничего в том воспоминании не было необычного, никакого особого события и никаких важных слов, вечер как вечер, как тысячи вечеров, и все же он запечатлелся в памяти какими-то особенными ощущениями, граничившими с прозрением. К тому времени уже облетели в саду листья на яблонях и грушах, только вишни, подпаленные ранним морозом, шелестели за хатой темно-красной листвой да хлестала на ветру длинными ветвями старая верба в конце огорода над яром. Мороз сковал ледком лужу-озерцо на огороде, в воздухе кружили редкие снежинки, и налегала сверху сизая темень. А из нее, из высокой высоты, долетал прощальный крик гусей. Это, наверное, улетали последние гуси. Крик был такой тоскливый, такой печальный, словно гуси оставляли эту землю навсегда. Андрей стоял у плетня и смотрел на небо. Глаза его были широко открыты, и в их глубине тоже летели белые тени, а губы были раскрыты и чуть-чуть улыбались. И в это мгновение в душе Дмитрия Ивановича, который стоял рядом и смотрел на сына, словно засветилось что-то. В ней сделалось так ясно, так чисто, что затрепетало сердце. Эта секунда была вырвана из его собственного детства и перенесена сюда. Ее вырвал для него Андрей. Дмитрий Иванович понимал, что в этот миг сын думает точнехонько так же, как думал он сам тридцать лет назад, в свои десять или одиннадцать лет, возле этого же плетня. Крик гусей — прощальный и тоскливый. Он будит печаль, но печаль эта светлая и радостная. И в душе тоже необычная чистота. И щемящая боль. И ожидание чего-то. Белой радости зимы, счастья будущей весны, любви, о которой еще не знает ум, но знает сердце, ибо и это, как сказал бы он сегодня, запрограммировано в нем от рождения. Сердцу еще много-много предстоит — и волноваться, и радоваться, и тревожиться. А он тогда радовался и тревожился за сына. И чувствовал почти благоговейное родство с сыном. Тревожился за него и потом, а радовался мало. А сегодня эта тревога уже и не тревога, а боль мозга и всего тела; вот тут, у этой кровати, решается их общая судьба. Две — как одна. Он чувствовал: если уйдет Андрей — страшно опустеет мир. В какое-то мгновение ему показалось, что они умрут оба. Он не знал, как это произойдет, ведь ему ничто не угрожало. И он не собирался накладывать на себя руки. Просто это было невероятно сильное ощущение своей кровной близости с Андреем и желание противостоять противоестественному — гибели сына раньше гибели его самого. Немного позже он подумал уже иначе — если они выздоровеют, то тоже оба. Он напряженно всматривался в дорогие черты сына и напряженно думал, и ему казалось, что своей мыслью он удерживает его тут, возле себя, возле всех других людей.