Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

— Это в вас говорит доброта, — усмехнулся Одинец. — Но ею, мой друг, не всегда можно руководствоваться.

— Я не из добряков, — нахмурился Борозна. — И умею за себя постоять.

— Прекрасная черта.

— Но я привык обосновывать свои поступки.

— Вы не волнуйтесь, — сказал Одинец. — Кстати, это уже и не так важно, кто написал. И не страшно. Важнее, что все это правда. Шесть лет Марченко выдувал мыльный пузырь. Такой, какие выдувают для забавы. А он этим пузырем закрывал всем глаза. — Одинец говорил злобно, безжалостно, он не мог простить Дмитрию Ивановичу того, что тот не выступил на ученом совете против Абрамчука, удрал за Десну, оставив его, заместителя директора, в дураках, не мог простить независимости, авторитетности, научных возможностей. — И вот — пузырь лопнул.

— Неудача может постигнуть каждого, — не согласился Борозна. — Дмитрий Иванович — искатель, человек с фантазией…

— Вот-вот, — ухватился за неудачно сказанное слово Одинец. — Фантазер. Истинный фантазер. А в науке фантазер — это то же самое, что иллюзионист. Манипулятор.

— Его догадка касательно предшественника АТФ не так уж абсурдна, — сказал Борозна.

— Она высосана из пальца. Это пластмассовая кукла, от которой ждут ребенка. Да, да, пластмассовая кукла. — Ему, видимо, поправилось собственное необычное сравнение, и он повторял его снова и снова, всякий раз огрубляя все сильнее. — Шесть лет он спал с пластмассовой куклой. Ну, для разнообразия спал и с любовницей.

— Ну, это вы слишком, — сказал Борозна.

— Не защищайте! — хлопнул в запальчивости ладонью по столу Одинец. Уловив этот свой жест, который не входил в план беседы, побарабанив по полированной поверхности стола пальцами, заросшими черно-рыжими волосами, усмехнулся: — Простите. — Но через мгновение, заговорив о Дмитрии Ивановиче, забылся снова, бросал слова, как раздробленные кости (Борозне даже подумалось, что он слышит хруст), глаза его налились кровью, стали беспощадными. — О его манипуляциях уже знают в Президиуме, — поднял многозначительно кверху толстый палец. — И обо всем остальном. Завел на службе любовницу. Терроризирует жену. Воспитал сына-бандита.

— Карп Федорович, — встал Борозна, — я не могу этого слушать. Наверное, нечто подобное написано и в том письме. А я отрицаю не только свое авторство, но и то, что там написано.

— А откуда вы знаете, что там написано? — вдруг жестко сказал Одинец. Но тут же смягчился, ему хотелось иметь сообщника. — Об этом знает только Марченко. Который и оговорил вас.

— Думаю, Марченко этого не делал, — сказал Борозна. Он уже несколько раз возвращался мыслями к тому, что догадки об авторе анонимки и ее содержании вышли якобы от Дмитрия Ивановича. Не окончательный же Марченко идиот, чтобы возводить поклеп на самого себя! Правда, понимал и то, что его защита Дмитрия Ивановича теперь, когда все думают, что именно он написал анонимку, будет выглядеть фарисейски. Ему не оставалось ничего иного, как закончить этот разговор. Он не стал в чем-то переубеждать Одинца, ибо знал, что никакие, даже самые весомые слова не окажут на того ни малейшего влияния. На какое-то мгновение перед ним встал вопрос: а доступны ли таким людям, как Одинец, муки совести, казнятся ли они содеянным злом? Однако ответить не смог. Может, и казнятся, все люди казнятся, однако такие, как Одинец, — очень мало и не так, как совестливые и честные. По большей части человек, делая подлость, вырабатывает внутреннюю философию и пытается ею успокоить себя. Чем подлость больше, тем «философия» сложнее.

Но как это происходит в Одинце, имеет он такую философию или живет лишь первобытными инстинктами, Борозна ответить себе не мог. Да и не до того ему было.

Он вышел в парк, остановился у бассейна. То, что Одинец принял его за своего сообщника, было гадко и оскорбительно. Он видел, что его несогласие и защиту Дмитрия Ивановича Одинец истолковывает по-своему: мол, хочет остаться чистеньким, знаем таких. И, может, даже ставит себя выше его: ведь бьет прямо, наотмашь. Правда, бьет он и из-за угла, способов Карп Федорович не выбирает. В академию, пожалуй, тоже сам написал. От такого пощады не жди!

И у Борозны впервые по-настоящему заболело сердце о Дмитрии Ивановиче. И о тех, кто работал вместе с ним. Теперь он бесконечно сожалел о неосторожно сказанных ранее словах. Ему хотелось помочь Марченко, но он не знал, как это сделать. Понимал, что теперь любое его вмешательство может повредить Дмитрию Ивановичу. Ему оставалось одно — отойти в сторону! Нет, сначала попытаться найти анонима. Если бы он его нашел — раздавил бы, как мокрицу. Стер бы в порошок, смешал с гумусом…

Борозна тяжело дышал, он бил, крошил что-то не поддающееся воображению, аморфное, его мысль не подсказывала ни единого конкретного лица и не могла указать хотя бы на самые незаметные следы. А если он не разыщет анонимщика, то тут ему оставаться нельзя. Придется бросить то, о чем мечтал несколько лет… Да что это! Ему придется…

И он поднял голову, посмотрел на четвертое от края окно. И снова увидел Нелю. Она смотрела вниз, на него. Он подумал, что она думает о нем, и его залила волна жгучего стыда. Да, да, анонимщик, подлый анонимщик, сначала нашептал на ухо, а потом сварганил поклеп, а потом еще и взял отчет, чтобы выискать и там что-то. Он подумал, что проклятое письмо проложило между ним и Нелей расщелину, настолько глубокую, что ему ее не засыпать. И что расщелина эта все ширится, отодвигает их берега друг от друга все дальше и дальше, и ему нечего думать, чтобы перебраться на вожделенный берег. Неля отталкивает его взглядом, она выражает ему свое презрение и осуждение за то, что он украл у нее любовь, обманул ее своей ученостью, глобальными разговорами о честности, о морали. Он тяжело повернулся и, споткнувшись на ровном, зашагал через парк к троллейбусной остановке. Одно плечо у него было опущено, и вся его могучая фигура казалась жалкой и вызывала сочувствие.

Именно так — сочувствие. Неля сама не знала, откуда оно взялось в ее сердце. Ведь там должны быть лишь гнев и презрение.

Все позднее утро она просидела за столом, полагая, что работает, обдумывая тезисы статьи, а потом словно бы пробудилась, взглянула на бумагу и увидела строй ассирийцев, которые так запомнились ей из учебника четвертого класса. Только у них были высокие лбы и прямые ровные носы — лбы и носы Борозны. Она швырнула карандаш, порвала листок на мелкие клочки, подошла к окну, чтобы бросить обрывки в корзину, и увидела Борозну. Он сидел на краю бассейна и разговаривал с Вадимом Бабенко. Ей сразу не понравилась приязненная, как ей показалось, беседа этих двух людей, хотя возникло острое любопытство — о чем они говорят? Какой-то договор, афера? О, она уже давно разгадала Вадима. Улыбчивый, корректный, приветливый, услужливый, умный — не голова, а перфокарта, — а за всем тем такая холодность, что, прикоснувшись к глубинам его души, может замерзнуть сердце. Там порядок и огромный расчет. Все разложено по полочкам, все измерено по сантиметрам и секундам. Глубины его сознания — склады на льдине, сделанные человеком, который идет вперед, те склады тщательно скрыты. Там припасено все только для себя. Для далекого путешествия. И он, наверное, зайдет далеко («Если только его не съест морж или медведь», — улыбнулась мысленно). Только что из этого продвижения другим? Ведь в пустыне своей души он не посадил ни для кого ни единого деревца.