Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

Борозне, доктору наук, выделили отдельную палатку, поменьше других, на одну кровать, со вкопанным у входа столиком, брезентовым пологом, который днем можно было поднять и превратить в козырек с затянутым марлей окошечком на реку. Первые две ночи Борозну будили пароходы и рыбаки, отчаливавшие на рассвете на лодках от примитивной деревянной пристани, а эту ночь он спал хорошо. Правда, вчера порядком устал. Месяц назад приобрел «Москвич» и вот впервые испытывал его на дальней дороге — ездил в Чернигов, в Седнев, старинный городок с видами невероятной красоты, открывавшимися с горы над Сновом, хотел махнуть в Новгород-Северский, но доехал только до Сосницы и вернулся. Новгород-Северский, Глухов, Батурин оставил на другую поездку.

Он покупал машину почти нехотя — записался на очередь, и вот она подошла, и он уже сдал экзамены на право вождения, но купив — не пожалел: чувствовал истинное наслаждение от быстрой езды и от мысли, что может в любое время сесть за руль и отправиться куда только заблагорассудится. Он подсознательно угадывал, что она как бы заменяет ему часть чего-то большого, утраченного, и хотя знал, что это железо никогда не станет для него фетишем, возился с нею охотно. Вот и сейчас, перед купаньем, вымыл ее от мотора до колес, оставил на солнышке просыхать, а потом загонит в кусты и накроет брезентом, но сначала проверит давление воздуха в баллонах, сцепление, тормоза, уровень масла и воды — все, как указано в инструкции. Он еще не знал, что все владельцы машин начинают с этих радостей, а кончают радостью, что продали ее и обрели себе спокойный сон, когда уже не надо думать, стоит ли она еще на улице, или уже мчит на ней по Гостомельскому шоссе какой-нибудь сорвиголова, и не нужно раздобывать запчасти и заискивающе, по-собачьи заглядывать в глаза автоинспекторам. Всего этого он еще не знал и с удовольствием думал о том, что вот вскоре поедет в Новгород-Северский, а потом в Канев, а если успеет — то и в Умань, и даже длинная дорога до Ленинграда на собственных колесах представлялась не такой печальной, как прежде. Ему думалось, что и туда он поедет не один, а повезет частичку чего-то родного, киевского.

Борозне захотелось есть, он поднял фанерную крышку погребка справа от входа в палатку и вынул бидончик с молоком, купленным у тетки из Литок. Тетки приходят сюда каждое утро, кроме молока приносят свежие огурцы, помидоры, картошку, а также яблоки и груши. Он налил в большую пластмассовую чашку молока, поставил ее на столик и пошел в палатку за хлебом. На тумбочке стояло круглое зеркало, он невольно посмотрел в него. На него глянуло незнакомое лицо с резко очерченными большими губами, тупыми углами скул и глубокой ямкой на подбородке. Бороду он сбрил три дня назад, не мог привыкнуть к безбородому лицу и невольно тянулся к зеркалу. Он повернул зеркало другой, увеличительной, для бритья, стороной, но теперь губы показались чрезмерно большими, а ямка на подбородке слишком глубокой.

Он не любил свое лицо — не то чтобы не любил, никто не может брезговать собой, — но когда-то давно убедил себя, что оно некрасиво, и не находил удовольствия в самосозерцании. Бросив сверху на зеркало рушник, отломил порядочный ломоть паляницы и сел к столу. Начал есть, смотрел на речку, изрядно уже обмелевшую, на зеленое заречье с темной гривкой леса на горизонте, а думал о своем «Москвиче», только теперь уже совсем иначе. Ему вспомнилось, как два месяца назад, узнав, что должен вскоре получить машину, он насочинял в воображении свой первый выезд. Поставит машину вблизи института, дождавшись, когда выйдет из ворот Неля, направится к троллейбусной остановке, лихо промчит мимо нее, затормозит, приоткроет дверцу и скажет: «Барышня, вам куда?» или «Садитесь, прокачу с ветерком». Он будет держаться бойко, немного нахально, как ведут себя с красивыми девушками молодые таксисты, будет говорить ей банальности, вроде: «Впервые приходится подвозить такую красивую девушку», и они оба будут хохотать. Поймав себя на том, что еще и сейчас воскрешает теперь уже окончательно мертвую картину, Борозна нахмурился, отодвинул чашку с молоком. И сразу поблек в мыслях автомобиль, отодвинулся куда-то далеко, и даже расхотелось к нему идти.

Мрачные мысли Борозны перерезал грохот «ракеты», она пролетела по реке, подняв веер брызг и взвихрив воду до самого дна. Он невольно подумал, как в том грохоте, в том кипении еще держится рыба. То ли и она меняет свои тысячелетние привычки, приспосабливается, как приспосабливаются люди к тому, что наворочали своими же руками, то ли просто глуха ко всему и живет благодаря этой своей глухоте и способности не втягиваться в закрученный человеком водоворот.

Нет, она не может не втягиваться в него. Туда втягивается все. И прежде всего человек. Он создает водоворот и сам же попадает в него. Это, пожалуй, и не зависит от него. Он только тленная частица вечной субстанции, которая саморазвивается еще и пытается постичь самое себя. И тут, конечно, существует противоречие. Борозна уловил его давно, но никогда не мог постичь до конца. И это его мучило. Он не любил ничего неопределенного. Даже если это была совсем случайная мысль. Теперь он размышлял приблизительно так: если мы, работа нашего мозга — лишь результат определенного уровня развития материи в направлении математической логики, комбинации нулей и единиц, то это комбинирование, достигнув какого-то уровня, должно вернуться к абсолютному нулю. Ведь принцип не может встать над сутью, комбинирование — над материей. Это — бесконечный процесс. Но у нас есть еще ощущения. Может, и они только комбинация нулей и единиц. Но они дают нам возможность ощущать материю и наслаждаться ею. Они наивысший дар мира. Венец его творения. Иного нам не дано. Самые сложные машинные комбинации нулей и единиц нам никогда их не заменят, не смогут дать того, что дают они. Того наслаждения, которое дает уже созерцание этой реки, луга, стремительного полета чайки над водой. Той сладкой боли, с которой он здесь, на Десне, наблюдает восход солнца. Как сберечь неразрушенным это? Как передать его в такой целостности потомкам? Не следует ли человечеству глубже призадуматься над этим?

За этими мыслями, которые он мог разматывать бесконечно и по большей части разматывал, выискивая себе все новые и новые вопросы, за грохотом «ракеты», одолевшей соседний изгиб Десны, Борозна не услышал, что его зовут. Он только тогда поднял глаза, когда дядько Гнат, сторож базы, подошел к самому столику.

— Там вас кличет по телефону какая-то женщина, — неприязненно сказал он. Неприязненно, может, потому, что Борозна еще ни разу не угостил его водкой, не оплатил «вступительный», а может, потому, что завидовал силе Борозны, его крепким бицепсам, автомобилю, тому, что ему звонит молодая женщина. Он смотрел в глаза Борозне нахальным взглядом, пожалуй, все еще надеясь, что тот скажет: «Подождите меня здесь». Но тот не сказал. Он никогда не угощал алкоголиков. А от старожилов «Бережка» он знал, что дядько Гнат горький пьяница, поэтому и не держится колхоза, да и к их базе прилепился только потому, что научные работники люди непрактичные и щедрые: кого перевезет на ту сторону лодкой, кому продаст десяток червей, а еще кому-нибудь укажет место, где ловится рыба, и на каждый день имеет бутылку. Правда, сейчас Борозна вряд ли думал об этом. Он был очень удивлен, что его вызывают к телефону. Кто бы это? Ведь у него ни родственников, ни друзей, да он никому и не сказал, что едет в «Бережок». Кажется, сказал одному только Марченко.