Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

Так мысленно разговаривал он сам с собой, чтобы не разочароваться, ибо чувствовал, что волнуется что-то в нем, радуется этому звонку. А весь его холодный и трезвый ум, вся логика мыслей, по которым он привык жить, отрицали то, на что он подсознательно надеялся.

Стараясь не выдать волнения, он встал и спросил:

— Телефон где, в «кают-компании»?

— А где же еще, — буркнул сторож и, увязая по щиколотки в песке босыми ногами, стал спускаться к воде.

А Борозна, как был в трусах и в майке-сеточке, побежал по узкой песчаной тропке, извивавшейся меж кустов ивняка, в «кают-компанию». «Кают-компанией» здесь именовали большой дощатый сарай, в котором стоял телевизор, маленький бильярд, а также шкаф с мелким спортивным инвентарем — ракетками для бадминтона, шахматами, домино. Здесь, как и везде, где только поселяются люди, сложился свой маленький мир: был свой «король» бильярда, чемпион по шахматам, самый удачливый рыбак и самый большой рыбак-брехун.

Борозна, поскольку в «кают-компанию» почти не ходил, заблудился в переплетении тропинок и, опасаясь, что там не станут ждать, ринулся сквозь кусты. Он разорвал майку, поцарапал руки, но, когда вбежал в сарай, увидел, что трубка на тумбочке еще ждет. Он схватил ее, но какое-то время только тяжело сопел и лишь потом смог выдохнуть:

— Борозна слушает.

Наверное, там, на другом конце, не узнали его голос, потому что переспросили:

— Это вы, Виктор Васильевич?

Он сразу понял, что это Неля. Сердце бешено заколотилось, он почувствовал, как его заплеснула горячая волна радости и тревоги, и, уже не думая о том, что слишком бурно проявляет их, закричал:

— Я, я, это я запыхался. Бежал от своей палатки. Я слушаю вас, Неля.

Зеленая пластмассовая трубка молчала. Борозна нетерпеливо переступил босыми ногами в песке (здесь не было полов), переложил трубку из левой руки в правую. Ему показалось, что их разъединили, и в это мгновение он вспомнил, что Неля Рыбченко тоже уже в отпуске и должна куда-то ехать, и страшно испугался, что больше никогда не услышит ее голоса. Он подул в трубку и спросил хрипло:

— Вы меня слышите?

— Слышу, — ответила Неля. — Я позвонила вам, Виктор Васильевич, чтобы поблагодарить за то… за то, что вы сделали… Для нашего шефа… Для всех нас…

Ее голос тоже дрожал, и он слышал это. Но он ждал других слов, хотя бы какого-нибудь спасительного колечка, какой-то маленькой зацепки и, видя, что может не дождаться, сам рванулся навстречу.

— Неля, вы понимаете, не в том суть. Для меня и для вас.

— Почему же не в том? — переспросила его Рыбченко. — Если бы вы даже что-нибудь и сделали дурное, этим вы заслужили прощение…

— Я не хочу прощения, — теперь перебил он ее. — Я хочу веры, только веры… И тогда, тогда… Неля, вы верите мне?

— Мне так хотелось верить, — долетел до него тихий Нелин голос.

— И вы не могли? А сейчас — можете?

Неля молчала.

— Не молчите же! — крикнул он и разом постиг, что нынче что-то случилось или вот-вот должно случиться, ведь иначе она не сказала бы о своих надеждах в прошедшем времени. — Откуда вы звоните? — спросил он.

— Из касс аэрофлота, — сказала она. — Через сорок минут отходит автобус в Борисполь. Я еду на Кавказ. Мы уже никогда не увидимся. Я хочу попрощаться с вами.

«Ну вот, — тоскливо подумал он. — Все. Теперь уже окончательно. Но в последующее мгновение другая мысль, острая и бурная, пробилась через мутную волну отчаянья, и он уже не стал слушать Нелю, а поспешил высказать то, что чувствовал, что стало потребностью всей его жизни.

— Неля, вы не поедете, я не пущу вас.

— Ну, это…

— Мальчишество? Я не то сказал. Вы не уезжайте. Я буду на площади Победы… — он на мгновение запнулся, подсчитывая мысленно, — через полтора часа.

— Нет, Виктор Васильевич, — сказала она. — Да и багаж мой уже поехал в Борисполь.

Он почувствовал, сердцем уловил слабость, нетвердость этого «нет», он понял, что если увидит ее сейчас, то до конца растопит снеговую тучку недоверия и Неля навсегда останется с ним.

— Может, это даже к лучшему, — крикнул он. — Я встречу вас в аэропорту. Встречу непременно. Вы меня поняли?

— Поняла, — сказала она, хотя, очевидно, не могла постичь, каким образом в столь короткое время он доберется до аэропорта.

Борозна бежал к палатке и снова лихорадочно подсчитывал минуты: долететь до дороги — десять минут, от поворота до Ленинградской площади в Дарнице — сорок, самое большее — пятьдесят, оттуда до Борисполя… «Все равно я буду в аэропорту раньше автобуса. Даже если немного задержусь на лугу — нажму на трассе до Борисполя, трасса там — как стрела», — мелькнуло в голове.

Он оделся в полминуты. Рванулся из палатки — вернулся назад: забыл права, еще через полминуты был на лугу. «Москвич» стоял, поблескивая синими, как морская волна, лакированными дверцами и крыльями. Солнце просвечивало насквозь стекло заднего фонаря, и казалось, что там горит лампочка. Это он отметил непроизвольно, только потому, что такого не могло быть — аккумулятор отключен.

Поднять капот, надеть клемму — тоже полминуты. Не переводя скорости в нейтральное положение — стояла на первой, выжал сцепление и повернул ключ зажигания. Однако привычного гудения не услыхал. Очевидно, плохо прижал клемму, — подумал, выскочил из машины, поднял капот и подтянул гайки на обеих клеммах. Снова сел в машину и повернул ключ зажигания. Из того, что даже не послышалось характерного щелчка под капотом, понял, что дело не в клеммах. Скосил глаза на стрелку амперметра и увидел, что она лежит на крайней точке под отметкой «минус». Значит, ток не поступал на стартер. Это мгновение было самым ужасным в его жизни. Ужаснее, чем то, в которое он узнал, что его сочли анонимщиком. Это мгновение перечеркивало все. Его надежду, его любовь, его воскресение. Одна искра, случайное замыкание, один никчемный проводок, который прижался к чему-то и передавал ток не туда, куда надо… Дернуть его, разъединить…

Борозна еще мало знал машину, но в технике вообще немного разбирался. Он догадался: всему причиной то, что он помыл водой мотор. Вода попала под клеммы и замкнула их.

Оставив зажигание включенным, Борозна схватил заводную ручку, чтобы завести мотор. Но пока вставлял ручку в гнездо, услышал запах жженой резины и увидел дым из-под капота. Мгновенно выключил зажигание и поднял капот. Дымился провод высокого напряжения, что вел от аккумулятора к стартеру.

Борозна почувствовал, что у него в груди словно разорвалась горячая пуля. Горело лицо, горела щека, этот огонь на мгновение парализовал его, казалось, в нем самом перегорели какие-то клеммы. Он все понимал, но ничего не делал. Помеха была столь мелка, что даже не верилось, что она может разрушить все то, от чего зависело его счастье. А между тем это было именно так. И от этого Борозну охватили неведомые ему прежде волнение и нервозность. Он бросался то к ключу зажигания, то к мотору, дергал за провода, стучал ключом по агрегатам, но стрелка амперметра упорно падала влево. В отчаянии посмотрел на дорогу, серевшую между лугом и кустами, — там не было видно ни одной машины. Да сюда вообще редко кто заезжал собственной машиной — дорога тяжелая, через пески и глубокие луговые лужи; отдыхающие добирались катером до Десны или автобусом до села, а оттуда пешком. Раз в два дня курсировал институтский «рафик», и тоже только до села.